Это твердое убеждение в глубокой внутренней закономерности совпадений и аналогий, закономерности, в которой и заключалась “сущность” происходящего, было вполне характерно для мышления человека средневековья, и в тех случаях, когда подобных совпадений не случалось, они устраивались специально. Когда бахр-нагаш Исаак, вассал царя Сарца Денге; я, решился изменить ему и заключил союз с турецким пашой, он отправил царю послание: “Заключил я союз с пашой, но не через послания, а сидя вместе с ним на одном ковре” (гл. 6). Впоследствии случилось так, что и паша, и Исаак были убиты в одной битве, и царю доставлены их отрубленные головы. Вот как описывает хронист дальнейшие действия царя: “И затем возвратился сей царь в стан свой и, призвав Асбе и За-Праклитоса, сказал им: „Вот посмотрите, какое чудо на земле сотворил бог!“. И, сказав это, возложил он головы паши и Исаака на один ковер, как посылал тот прежде, говоря: „Сидел я на ковре с пашою“. Ныне же обрел Исаак желаемое и сбылось мечтание его, ибо пребывала голова его с головою паши на одном ковре. И тогда подивились эти братья чуду божию и воздали ему славу и благодарствия” (гл. 7). Вся эта история, которую современный читатель может воспринять только как мрачную издевку и жестокое глумление над поверженными врагами, устроенные царем, воспринималось как “чудо божие”, за что богу и воздавали “славу и благодарствия”. И это вполне естественно, поскольку царь (как и любой другой человек) отнюдь не субъект, а, прежде всего объект действия, причем действия божественного. Все победы и иные царские достижения суть не что иное, как действия, которые “сотворил бог руками сего царя”.
Такое понимание места и роли человека в историческом процессе самым непосредственным образом сказывалось не только на изложении автором исторических событий, но и на его изображении человека. Коль скоро истинным двигателем событий является высший произвол, то внутренние качества людей, участвующих в этих событиях, сколько-нибудь заметного значения не имеют. В каждой данной ситуации всякий человек выступает в той роли, которая ему предопределена свыше. Это не означает, что человек не имеет собственных внутренних качеств. Он их имеет, и даже очень много. Эти качества проявляются в поступках, но не складываются в характер, они просто сосуществуют одно наряду с другим, как бусы на нитке, не влияя друг на друга и не вступая в противоречие. Поэтому, описывая тот или иной поступок человека и упоминая то или иное качество этого человека, средневековый автор заботится, прежде всего, о том, чтобы качество соответствовало поступку, а вовсе не характеру, о котором он не знает и не помышляет:
“Сей же царь, великий советом и исполненный разума, принял совет мудрых...” (гл. 5), “Сей же царь уповающий, если побеждал, то не превозносился, а если бежало войско его ратное, то не спешил и не устрашался...” (гл. 7), “И после свершения победы в тот же день призвал сей царь могучий и победоносный...” (гл. 8), “Сей же царь, милостивый и милосердный, сжалился и не желал убивать их...” (гл. 7), “Радость же помышления сего царя боголюбивого ради крещения этих народов...” (гл. 9). Таким образом, в выборе того или иного эпитета автор руководствуется прежде всего ситуацией, которой этот эпитет и соответствует, т. е. определяющими здесь оказываются обстоятельства внешние, а не внутренние.
Отсутствие характера в эфиопских историографических произведениях отнюдь не означает, что в них не было образов людей. Образы были, и очень яркие. Вот таким рисует образ царя Клавдия как защитника своей родины и своего народа автор “Истории царя Клавдия”, ссылаясь на слова свидетелей и слова самого царя: “Сказал один из стоявших пред ним в один из этих дней: “Я принес ему изречение из изречений пророков того времени и сказал: „Победа будет твоей после гибели многих от копий врага“. Он тотчас взглянул на меня грозным оком и сказал мне сильным голосом: „Не подобает пастырю оставлять овец своих и спасать свою душу“. Пастырь добрый душу свою полагает за овцы, а наемник, иже несть пастырь, оставляет овцы волку и не радит об овцах. Как возможно, чтобы я спас себя от умерщвления и отдал народ мой на смерть, увидел рыдания жены о смерти мужа ее, плач сыновей о смерти отцов их, вопль братьев, у которых убиты братья? Лучше мне умереть за Христа и стадо, что под моим пастырством. Если же я умру и рассеется стадо, то не спросит с меня господин пастырей ответа за рассеяние стада; если же я рассею их из-за страха смерти, подобает мне дать ответ” [14, с. 163].
Этот образ есть образ, разумеется, идеальный, но именно идеальные образы и живописали эфиопские историографы. Однако эти идеалы были различного происхождения: одни порождались жизнью, бурной, воинственной и кровопролитной, другие — христианской моралью с ее проповедью любви и смирения. Нередко оба идеала приписывались одному и тому же лицу, как мы видим это в “Сказании о походе царя Амда Сиона”:
“Амда Сион был один, как тысячи. И искоренил он врагов и уничтожил их сразу и попрал их, как прах, и смолол их, как хлеб, сокрушил их, как трость, и поступил с ними, как с листьями, срываемыми бурей, пожрал их, как огонь и как пламя, попаляющее горы. Умертвил их Габра Маскаль, непобедимый врагами. И были трупы их, как груды хлебов или как холмы. Число умерших и убитых в сей день неверных никто не может определить, кроме бога, который все может и для которого нет невозможного. Амда Сион сражался, а бог победил... Так и Амда Сион, царь Эфиопии, умертвил тьмы и тысячи с помощию бога, и кровь людей текла, как вода, и трупы людей были, как трава земли. В сей день сам царь убивал рукою своею тех, у кого были мечи и у кого были луки, стрелы, железные копья и которые были весьма сильны. И если бы я назвал число убитых царем в сей день, тебе бы показалось это ложью и ты не признал бы этого, сказав „да“ или „нет“, посему мы оставляем исчисление, да не будет безумием для слушающего” [14, с. 38—39]. Однако здесь же мы можем прочесть и другое: “Царь же Амда Сион, кроткий и смиренный, как Моисей и Давид, был внимателен, милостив и терпелив. Старцев он чтил, как отца своего, юношей, как братьев, бедных, как мать, иереев и монахов, как господина своего; будучи царем, он смирял себя пред всеми, как нищий. И подавал милостыню нищим и убогим, вдовам и сиротам, дары церквам — золото и серебро, как камни, одеяния, как листья” [14, с. 51]. Дееписателя царя не смущает это противоречие, которого он здесь и не видит. Для него важно, чтобы идеальный герой (а иных героев эфиопская историография не знает) в каждый момент повествования точно соответствовал требованиям момента, внешним обстоятельствам, которые и соблюдаются неукоснительно.
В конечном счете от того, соответствует ли действующее лицо тем требованиям, которые налагают на него обстоятельства внешние, и зависит трактовка лица как положительного или отрицательного. Царь этим требованиям соответствует всегда, поскольку он всегда положителен уже в силу того, что является героем повествования. Так, рассказывая о воцарении 13-летнего Сарца Денгеля, его дееписатель пишет: “И тогда призвали они мар Сарца Денгеля, могучего в деяниях, мудрого в совете, ребенка возрастом и невеликого ростом” (“История царя Сарца Денгеля”, гл. 1). То, что первые две характеристики не могут соответствовать двум последним, автора не смущает, ибо у него есть высшее объяснение этому обстоятельству. Согласно следующей странице, царь-ребенок еще и “помышлением своим внутренним отличал добро от зла и задолго знал отдаленное, как сказано: „Сердце царя — в руке господа“ (Притч. 21, 1)” (гл. 1). И авторитет Писания оказывается для историографа, как и для всех его современников, несравненно выше заурядного здравого смысла.
И это понятно, ибо миром, по общепринятому тогда мнению, управляет не здравый, а высший смысл. Именно на этом зиждется вся средневековая философия истории, как изложил ее азаж Такла Селласе, автор “Истории царя Сисинния”: “Чудны дела его, вышнего в вышних, ведущего души наши; все существа суть в нем, пребывающие вверху и сущие внизу, скрытые и открытые. Богат он и не скупится от богатства своего, царь он и не ревнует к царю, но положил правду и суд царям избранным и не сотворил так прочим народам, желающим царства и ищущим правления великого без воли его и соизволения. И не поведал он им правды своей и не благоволил к желаниям их, и стала воля его над волею их. Одно время он, всевышний, сердцевед всеведущий, воцаряет царя прекрасного из рода царского, чтобы воздать народу по красоте деяний его и соблюдению закона. В другое время воцаряет он царя злого ради народа злого, чтобы судил тот злых злосудно. Как гласит Писание: „Сердце царя — в руке господа“ (Притч. 21, 1). Ибо этот царь времени творит волю его и исполняет повеление его. И еще сказал апостол истинный Павел: „Ибо нет власти не от бога“ (Рим. 13, 1). Возлагаем мы упование на него и веруем в помощь его” (“История Сисинния, царя эфиопского”, вводная часть).
