А годом царствования его был тогда 28-й год.

Характер сочинений эфиопских (как и любых) историографов определялся в первую очередь их взглядами на ход мировой истории, а также теми целями и задачами, которые они ставили, создавая свои произведения. Их понимание истории было очень точным, ясным и определенным. Средневековый книжник отчетливо представлял себе весь ход и последовательность мировой истории, которая начиналась для него с сотворения мира (по Ветхому завету), а также развитие человеческой истории, начиная с сотворения человека. Всемирный исторический процесс представлялся им глубоко значимым и осмысленным, единым и последовательным, в котором ветхозаветная история сменилась историей новозаветной, а сегодняшний текущий день является продолжением все той же священной истории. История Эфиопии осознавалась как продолжение и завершение истории христианских народов и именно так и излагалась в больших хронографических сводах. (Довольно типичным примером этому может служить эфиопская рукопись “История царей”, которая хранится в Рукописном отделе ЛО Института востоковедения АН СССР за № Эф. 27. Текст “Истории” занимает 108 с. рукописи и делится на 5 разделов: история патриархов — 4 с., история царей еврейских — 5 с., история царей самарийских — 4 с., история царей римских — 6 с. и история царей эфиопских — 89 с. Существуют и более пространные эфиопские хронографы, но и в них сохраняется примерно такое же соотношение всемирной и эфиопской истории.)

Не было никаких неясностей и в хронологии. Средневековый книжник не сомневался в широко известных хронологических выкладках римского монаха Дионисия Малого о том, что от сотворения мира до рождества христова прошло ровно 5500 лет, и твердо знал, сколько лет стоит мир. Более того, и грядущие судьбы мира были ведомы ему благодаря Апокалипсису, вплоть до времени наступления “последних дней мира” и появления антихриста, которое приурочивалось к началу VIII тысячелетия от сотворения мира. Судьбы всех явлений, и крупных, и малых, были для него предречены и зачастую известны. Так, дееписатель эфиопского царя Амда Сиона, много воевавшего против мусульман, пишет с полной убежденностью: “Мы же слышали и знаем из св. Писания и говорим истинное и несомненное, что царство мусульман непродолжительно — всего 700 лет, что оно разорится во время свое. Царство христиан пребудет и устоит до второго пришествия сына божия, как возвестило св. Писание, особенно же пребудет царство Эфиопское до пришествия Христова — о нем пророчествовал Давид и сказал: „Эфиопия предварит руки своя к богу“ (Пс. 67, 32)” [14 с. 19]. Таким образом, все было известно и предсказано в человеческой истории, и чтобы понять ее ход во всем бесконечном многообразии событий, нужно лишь уметь разглядеть за их внешней, бренной и изменчивой оболочкой ту вечную, незыблемую истину, которая и составляет ее подлинную сущность. На решение именно этой сверхзадачи и были направлены главные усилия эфиопских историографов.

Подобная задача оказывалась трудной, но ни в коем случае не невозможной. Дело в том, что история, при всей поступательности ее хода развития, имела с точки зрения средневекового книжника тот параллелизм, который столь заметен при сравнении ветхозаветной и новозаветной историй. Христианское богословие уделяло особое внимание этому параллелизму, в котором и раскрывался для человека таинственный, но тем не менее глубоко осмысленный и значимый божественный смысл истории, ее в высшей степени закономерный характер, где не было и не могло быть места случайности. Этот параллелизм не ограничивался исключительно священной историей, он имманентно присущ всей истории в целом, и тот, кто хотел обнаружить внутренний смысл происходящего, должен был найти его параллель. Эта особенность исторического мышления авторов самым непосредственным образом отразилась в их повествовании. Известное положение о том, что “сравнение — не доказательство”, прямо противоречит подобному мышлению, согласно которому сравнение (взятое из священной истории) и есть доказательство. И когда царский историограф пишет: “А вельможи царства, азажи и их присные, дали клятву и заключили союз, подобно войску идумеев и измаильтян” (История царя Сарца Денгеля, гл. 1), или: “И все притеснители этого царя уподобились десяти племенам, которые отделились от Ровоама, сына Соломона” (гл. 2), это должно указывать не на личную оценку автором действий противников царя, а прежде всего на историческую обреченность их противодействия, на предреченность их грядущего поражения. Таким образом, глубокое знакомство с Писанием было непременным условием возможности разбираться в человеческой истории, писать и читать средневековые исторические произведения.

Поэтому их авторами были, как правило, весьма эрудированные книжники и начетчики, прекрасно начитанные не только в Писании, но и хорошо знакомые с широким кругом христианской литературы, доступной в Эфиопии, литературы, лишь в небольшой своей части эфиопской по происхождению. Обладая развитым литературным вкусом и явно заботясь о своем литературном слоге (“Так открой нам, господи, чтобы смогли мы украсить словеса, что подобает написать нам...”; гл. 9), они тем не менее задавались целью, которую сами оценивали неизмеримо выше целей литературных. Историограф царя Сарца Денгеля прямо заявляет об этом: “Написано это не для снискания похвал пустых и не для снискания славы земной, а ради исполнения приказа господина, ибо гласит Писание: „Рабы, повинуйтесь господам своим“” (гл. 7). Написание истории царя было, разумеется, службой придворного историографа, и сам он понимал свой литературный труд именно как служение своему господину. Это обстоятельство, однако, не заслоняло собою сверхзадачи историографа, которую тот осознавал и формулировал очень точно: “Да дарует нам бог язык премудрости, чтобы поведать нам то, о чем мы будем повествовать, и да дарует он помышлению нашему разумение умудренных, разумом глубоких и мудростью обширных, чтобы прозревали мы сущность, а повествовали внешность тех [дел] дивных и чудесных, что сотворил бог рукою сего царя могучего, победителя врагов...” (гл. 8).

Так как ход истории, с точки зрения хрониста, определялся не человеческой, а высшей волей, то и написание истории было не только службой сюзерену, но также имело характер исполнения высшего, нравственного долга, который не должен быть оставлен и после его смерти: “Коль увидим и услышим мы в жизни своей телесной то, что сотворит бог рукою сего царя: подвиги его и победы, как творил он прежде, то напишем мы. Если же постигнет нас участь всякого из рода человеческого и коль будем причислены мы к умершим, да не оставят живущие описание чудес божиих, которые будет явлены рукою царя христианского” (гл. 7). Трудно не заметить, что субъектом, творцом истории, здесь выступает бог, а не царь, и предметом описания оказываются не столько человеческие, сколько божественные деяния, явленные опосредствованно, “рукою царя христианского”. И это не случайная оговорка автора, потому что в другом месте он пишет: “Такова история изрядств царя победоносного Малак Сагада, о которых мы слышали, видели и узнали. Немного написали мы и много упустили из чудес, что сотворил бог руками его, коих не бывало во дни отцов его. Когда бы написали мы все по порядку, то не вместил бы мир книги написанной (Иоан. ”21, 25). А написано это для того, чтобы воздали благодарение богу все читающие и слушающие эту книгу” (гл. 7).

Не случайно на чудесах и вообще на любом элементе чудесного в повседневной жизни царя его историографы делают особый акцент, постоянно подчеркивая их как результат вмешательства божественной воли в человеческую жизнь. Средневековая любовь к чудесам общеизвестна: в них верили, их ждали и обнаруживали на каждом шагу, и эфиопская жизнь и эфиопская литература не являются исключениями в этом отношении. Здесь любопытно другое: чудеса, описываемые придворными историографами, носят, как правило, очень обыденный характер: “Диво было, когда переправлялись они через Абай и приняли их гафатцы и проводили по дороге... потому что они были разбойниками, убивавшими всех сбившихся с пути и не щадившими ни старых, ни малых. Ибо повелел бог, чтобы свирепые стали к ним милосердными, а имеющие сердце змеиное стали для них кроткими, как голуби” (гл. 1). Смысл подобного божественного вмешательства ясен, и в “Истории Сисинния, царя эфиопского” после очередного чуда автор прямо объявляет читателю: “Ибо так поступает он всегда со всеми избранниками своими, да возвеличится имя его” (гл. 4). Однако такая умеренность в чудесах отнюдь не свойственна всей эфиопской литературе. Разбирая произведения эфиопской житийной литературы, Б. А. Тураев как на типичное явление указывает на “те бесконечные рассказы о явлениях бога, богоматери, святых и ангелов по всякому, самому ничтожному поводу и начиная чуть ли не с младенчества святого” [9, с. 47], которых мы не найдем в таком количестве в произведениях историографического жанра.