Егор встал с пенька, подмигнул и ответил:

— Можно попробовать, как в сказке про сивку-бурку, позвать. — Он закрыл глаза, вытянул вперёд руки и произнёс нараспев: — Конь золотой, встань передо мной, как лист перед травой.

Матрёна вскрикнула, Егор открыл глаза. Посреди полянки прямо из воздуха появлялся золотой конь, словно ткали его из лучей солнечных невидимые пряхи. Как полностью появился, встал конь, замерев. Лишь глазами рубиновыми смотрел на Егора и не собирался никуда пропадать.

— Чудо-то какое сотворилось, — прошептала Матрёна, вставая со своего пенька и крестясь.

Живые жеребцы тоже замерли, прижимаясь друг к другу, но с места не двигаясь, привязь не срывая.

— Знать, пора мне, — сказал Егор и неожиданно подошёл к Матрёне, взял её руки в свои и заговорил горячо: — Сударушка, поехали со мной. Мне такая, как ты, жена и надобна! Поехали, не пожалеешь! Любить и беречь до самой своей смертушки буду.

Матрёна нехотя отняла руки и ответила:

— Жених у меня есть в Чресполье, я слово ему дала.

— Неужто так любишь? — спросил Егор, не теряя надежды.

— Слово дала, а в роду Микиты Дружины никто свои обещанья не нарушает. У дядьки любимая поговорка: не давши слово, крепись, а давши, держись, — ответила Матрёна и добавила жалостно: — Кто же знал, кто ведал, что я тебя встречу.

Егор снял с себя медный пятак, что на удачу на верёвочке носил, и на Матрёну надел, со словами:

— Это оберег тебе, Матрёнушка, чтоб счастлива была, чтоб детки легко родились, чтоб муж любил, да руку на тебя не подымал.

— А вот пусть только попробует, подымет, — заявила Матрёна, потрясая в воздухе кулаком. — Зря, что ли, меня дядька с Чудинкой бою рукопашному обучали.

Притянул к себе Егор Матрёну, обнял и поцеловал крепко. С трудом оторвался от податливых губ, посмотрел в глаза потемневшие, синие и попросил:

— И мне слово дай, сударушка, что как попрощаемся, поедешь не к дядьке, а прямо в свой Пришиб, там, всё, как атаману обещала, скажешь.

— Всё, как надо, сделаю, слово даю, — пообещала Матрёна.

Егор разомкнул объятия, подбежал к золотому коню, вскочил на него и помчался, не оглядываясь, в степь, в сторону заходящего солнца.

Волшебная дверь появилась в воздухе неожиданно, как и в первый раз. Егор уже не удивился высоко стоявшему солнцу и видневшимся вместо золотого города курганам. Вот только степь была такой же бескрайней, упирающейся в горизонт.

Золотой конь проскочил в проём, но не остановился, а продолжил бег, похожий на полёт. Он нёсся к кургану, из которого появился. Егор издали увидел лежащие у его подножия тела, всмотрелся в лагерь и почувствовал, как ухает куда-то вниз сердце. Ни Павла, ни Данилы не было. Шатёр, пролётка на месте, пасущиеся неподалёку лошади тоже и ни одной живой души вокруг.

Не мчись конь так быстро, Егор бы его пришпорил, но они и так неслись, очертя голову. Около лагеря Егор натянул поводья. На этот раз конь не встал, как вкопанный, лишь замедлил бег. Егор соскочил с него, не удержался на ногах, упал на колени. Он тут же вскочил на ноги, осматриваясь, вдруг просто не заметил барчонка. Краем глаза увидел, как исчезает в кургане золотой конь, но Егору не до него было.

— Павел Петрович! — крикнул он.

Из шатра показался Павел, выбиравшийся оттуда на четвереньках. Егор кинулся к нему, на ходу крестясь от облегчения.

— Что кричишь так, Егорша? — слабым голосом произнёс Павел, садясь рядом с шатром прямо на землю. Одет он был в ту же одежду, что и накануне вечером, на голове имелась повязка из шейного платка, только уже другого, не того, что Егор к ране приложил.

Присев рядом на корточки, Егор спросил:

— Как вы?

— Пока лежу, ничего, а как встану, вокруг всё кружится, и мутить начинает, — пожаловался Павел.

— А Данила где? Вроде крепко я его связал, неужто освободился? — спросил Егор.

Оглядевшись, он заметил на земле обрывки ременных постромков, тех, какими он маровщика связывал.

— Отпустил я его, — ответил Павел. — Данила раскаялся, сказал, в монастырь пойдёт, грехи замаливать. Он голову мне забинтовал, в шатре лечь помог.

У Егора возникло желание выругаться грубо, матерно, как мужики в трактирах, но он пробормотал лишь себе под нос:

— Вот Павел Петрович, вот голова садовая.

По спине пробежал озноб от понимания, какой опасности барчонок подвергался из-за собственной глупости. Досада Егора взяла: он тут головой рискует ради Павлова спасения, а тот сам душегубу в лапы лезет.

— Что сказал-то, Егорша? Я и слышу, будто уши заложены, — безжизненным голосом произнёс Павел.

Егор даже вздохнул: что вот с таким делать?

— Да, говорю, сейчас запрягу пролётку, поедем в губернию. Там и больничка, и полицейский околоток. В Растегаевку оно, конечно, ближе, но там холера. Павел Петрович, завтрак готовить или до трактира придорожного дотерпите?

— Дотерплю, есть не хочется, и без того мутит, — ответил Павел и попросил: — Попить бы.

Егор метнулся к кострищу, накануне перед ужином он целый котелок воды накипятил. Помнил наказ деда Савелия, сырой воды не пить. Набрав кружку, поспешил обратно. После того, как напоил Павла, вытащил из шатра тюфяк и помог улечься.

— Полежите, пока я всё соберу, — сказал он. — Самое ценное сразу захватим, за остальным я позже вернусь.

Сказав так, Егор вспомнил о маленьком саквояже с украшениями да камнями самоцветными. Найти его не чаял, но, на всякий случай, решил к кургану сходить. Подойдя к телам, замер, пораженный. Не было вчерашнего кровавого месива. Два обычных покойника: Игнат, с ножом в шее и Осип, со следом от копыта на лбу.

«Скажу полицейским, что после того, как Осип Игната порешил, на коне бежать пытался, а тот его копытом и приложил», — решил Егор. О коне золотом и своём путешествии во времена стародавние Егор никому говорить не собирался. Здраво рассудил: в лучшем случае обсмеют, в худшем запрут в больничку для скорбных умом.

Саквояжа он, само собой, не нашёл. Тут Егор заметил, что и кобылки маровщиков тоже нет. В степи паслись лишь две хозяйские лошадки.

Он посмотрел на раскоп, пробормотал:

— Черепки и кувшины после заберу, — добавил, обращаясь к ящику с костями ханской наложницы: — Ты уж прости, девица, схороню твои косточки, как вернусь. Сейчас о живых думать надобно.

Егор направился к лошадям, снял путы и повёл к пролётке. После того, как запряг, проверил дорожные ящики. Его пожитки Данила не тронул, сверху лежал картуз, под козырёк которого Егор спрятал деньги на почтовые расходы и карандашик с бумагою. Это всё тоже на месте оказалось.

Подойдя к Павлу, Егор сказал о пропаже найденных сокровищ.

— Егорша, ты кошель Игнатов в шатре глянь, — попросил Павел. — Я Даниле сказал, чтоб он сам оттуда за работу причитающееся взял.

У Егора дыхание перехватило от возмущения, но он снова промолчал. Что взять с абсолютно не хозяйственного Павла, тем более, по голове стукнутого. А бабушка ещё его, Егора, простодырым называла.

Кошель, как ни странно, оказался на месте, в сумке Игната. Вот только нашёлся там лишь сиротливо лежащий бумажный рублик да горсть медяков. Егор покачал головой и быстро собрал вещи Павла в большой саквояж.

— Скрал Данила деньги, чуток лишь оставил, вот, — протянул он кошель Павлу, когда вышел из шатра.

Тот сморщился и велел:

— У себя держи, — затем вздохнул протяжно и добавил: — Да Бог с ними, деньгами да камушками, Игната-то уже не вернуть. Как я маменьке его скажу? Один ведь он у неё.

Егор посмотрел на враз повзрослевшего Павла. Видать, и впрямь тот привязан к другу был. Пришло и его время из барчонка вырасти в барина. Жаль, что вот этак, с потерями да увечьями.

Поместив хозяйские вещи в багажный ящик, Егор усадил Павла в пролётку, обложив взятыми из шатра подушками, и сунул в руки пустой котелок. На случай, если невмоготу мутить начнёт. Рядом на сиденье положил пару полотенчиков и флягу с водой.