В какой-то миг туман растёкся, и седые пережёванные толщи начали промелькивать липкими силуэтами. Похоже, вот она — площадь Ивана Грозного. Иногда Рассветову казалось, что только администрация и историки не зажимались произносить её имя вслух. В народе происходила та ещё эквилибристика: старики говорили «Ванькина площадь», фабричные за сорок — «Грозная», интеллигенты называли её «Соборной», хотя до собора оттуда было шлёпать и шлёпать, а те, кто помоложе, завели моду на «Четвёртую». Тяжко давалось привыкание к основам.

Загадочные же не то гуляния, не то митинги были в самом разгаре. Разрозненные стайки сновали в густейшем зимнем тумане, слепо натыкаясь друг на друга. То одна, то другая стайка ни с того ни с сего впадала в буйный экстаз. Люди вдруг начинали скакать, размахивать плакатами, носились зачем-то с зелёными шнурками, которые со смехом передавали друг другу и привязывали к фонарным столбам; кто-то даже забрался на плечи приятеля, чтобы накинуть свои на низко висящий провод. То и дело звенели кричалки: «За кеки не купишь чебуреки!», «Жизнь в будке для вас!», «Мы забыли, кто есть мэр!». Один поддатый студент развернул плакат «Долой правительство!», но его вмиг окружили единомышленники и что-то энергично нашёптывать. Плакат опустился, замелькали цветные маркеры. Так мир узрел манифест «Долей, правительство!».

По краю площади пестрели стихийные ларьки, откуда дородные тётки голосили: «Пирожки! С повидлом-мясом-капустой! Картошкой свежей! Хорошие!», «Чай горячий, кофе три в одном! Булочки!», «Зарядка гэджетов! Аккумуляторы, силовые банки! Ведроид! Яблофон!».

Вскоре Александр стал натыкаться на юрких индивидов с фото- и видеокамерами. От них он старательно шарахался, пока наконец не слился с группкой таких же прохожих. Индивиды резво и профессионально выхватывали особо эффектные кадры, обсуждая меж собой что-то «героичное» да «массовое». Их тягой ко всему броскому пользовались те, кто пришёл сюда чисто показать себя на весь интернет. Рассветов видел жонглёра, работавшего с таким количеством предметов, что они сливались в одно мутное колесо. Проходил человек в потрясающем костюме-тройке, и на вопросы журналистов отвечал только то, что сшил его сам, хотя жена, конечно, помогала с подбором тканей. Две девушки в костюмах чёрно-белых арлекинов едва только ощущали на себе объективы, как начинали разыгрывать сценки из «Гамлета», рекламируя в конце каждой некоего Игоря Баньку. Александр, несмотря на коченеющие от холода конечности, шутку оценил. Так и не разглядев в тумане «Рай для страждущих, ад для желающих», он покинул площадь и растворился где-то на пути к бульвару имени Гриши Шелкова.

На ближайших подступах к дому 25/43 его окликнул голос под жизнерадостным шофе:

— Глу…бокоуважаемый!

Почему-то заплетающееся восклицание не оставляло сомнений в адресате. Александр обернулся, и когда уже вообразил, что это сам туман вышел на контакт, из вихрящейся мглы вывалился нетвёрдый субъект в затасканно-голубой ветровочке. Глянув на писателя весело и лукаво, субъект постановил:

— Я тысячекратно извиняюсь, но Александр Рассветов — это Вы!

— Тихо! Боже…

— Обещать могу, но не жениться! Итак, Ваш преданный друг — и поверьте, это не я! — велел передать Вам следующее послание!

Нетвёрдый икнул, отчего голову его откинуло к спине. С силой, от которой хрустнули позвонки, от качнул её обратно, и на Александра вперилась пара чужих, но странно знакомых глаз.

— Саша, не иди на ошибку. Он сдаст тебя и пузо не почешет. Он лжец. Они все лжецы. Встретимся за мусорными баками на Дзержинского. Это в сторону Твердовского музея. Посланий не передавай. Водки не хватит.

Голос принадлежал определённо субъекту, но создавалось ужасающее впечатление, что его языком, связками и интонациями ворочал лично Кент. Но тут посланник заморгал, хрустнул торжественно шеей и сделал неловкое танцевальное па, означавшее «а вот он я!».

— На этом вам — конничива и аривидерчи! А мне — на высокоградусный дайвинг!

Нисколько не заботясь о последствиях, субъект развернулся и как бумажка упорхал в курящуюся хмарь. Это было…

— Это было, — подтвердил Александр.

Взвесив разложенные Кентом перспективы, он пришёл к одному простому выводу. Старый римлянин что-то знал, изрекая «делай что должно, и будь что будет». В конце концов, он отодвинул неизбежное далеко за пределы собственной смерти.

— Может, и у меня выйдет, — проговорил Александр, и ему очень не понравилось это брякнувшее «может».

Обитал Сан Владимыч в пряничной пятиэтажке с вихрями деревянных ободков на окнах. Квартира досталась ему по наследству. Многие советовали дядьке продать лакомый кусочек в центре города, переселиться куда-нибудь ещё, а на остатки взять машину посовременней. На чужую жилплощадь всегда советчик найдётся, отвечал Сан Владимыч и за свою держался истинно бульдожьей хваткой. Рассветов полагал, что эта двушка была ему чем-то большим, нежели суммой тесных стен с непропорционально высокими потолками. Говорят, даже домофон в подъезде дядька чинил собственными руками.

Набрав на свеженькой панели 387, Александр стал ожидать — на каждый подобный звонок у Сан Владимыча начинался истерический ритуал беготни туда-сюда за штанами. Параллельно он долго выяснял, в дверь это, или в домофон.

— Кто?! — громыхнуло, наконец, из динамика. Звук был как из аэродинамической трубы.

— Это я, дядь Саш.

— Санька?..

И, не дожав кнопку открытия, оборвал связь. На повторный вызов Сан Владимыч ответил крепкими матюками, но кнопку так и не осилил. На третий он судорожно колотил по аппарату, даже когда пропиликала приглашающая трель. До самой лестницы писатель слышал нечленораздельное бухтение, прерванное грохотом уроненной трубки.

На последний этаж Александр нёсся через ступеньку, потирая друг о друга леденеющие ладони. Им предстояло основательно простучаться, чтобы дядька разглядел его в глазок и только потом начал открывать все четыре замка. Наконец в проём выглянуло обстоятельное брюхо в праще майки; лишь когда оно убедилось, что горизонт чист, подтянулся весь остальной Сан Владимыч.

— Санька! — оглядев Рассветова с головы до ног, заключил он. — Ну, чё мнешься, заходи.

Мялся Санька, поскольку весь дозволенный проём заполнял монументально-оплывший дядька. Выдержав секунду, Сан Владимыч повёл рукой: «приглашения тебе особого?!» да так и втянулся обратно в квартиру. Александру предоставили честь войти и закрыть дверь самому.

Сквозняк здесь стоял такой, что он продрог сильнее, чем на улице. Сан Владимыч прокомментировал это разочарованным взмахом головы; затем, порывшись, явил из шкафа дублёнку, которая пришлась Рассветову не много не мало как чум. Замотав себя в её бескрайние просторы, Александр проследовал на кухню, где дядька уже шаманил вокруг чайника.

Если где-то что-то менялось, то точно не здесь. В тесноте да не обиде правил триумвират советских стариков: газовая плита, алюминиевая мойка и стол о клетчатой клеёнке, столь крохотный, что обопрёшься локтями и займёшь половину. Под ногами желтел задубевший, но отдраенный до визга линолеум. Окна были закрыты; сам дядька, хлопотавший в тапках на босу ногу, ощущал себя отогретым огурчиком. Рассветов ощущал только порывы саднящего ветра — и это даже сквозь толщи своего импровизированного чума.

Сан Владимыч грохнул перед ним необъятную кружку, пыхнувшую в лицо жаром чая, и одним фундаментальным движением опустился на табурет. Только сейчас Рассветов заметил, что некогда упитанное лицо дядьки стало каким-то мешковатым. Взгляд вроде бы подавлял вниманием, как раньше, но какая-то глубинная его часть блуждала во внутренних потёмках.

— Рассказывай, — разрешил Сан Владимыч. И добавил, словно поясняя: — Ты как со съёмок боевика.

Александр молчал, долго собираясь с мыслями. Он не продумал заранее, как выстроить рассказ, чтобы упустить понезаметнее несколько деталей — например, о своём розыске, а перед выпученными глазами дядьки мозг и вовсе оборачивался валиком вокруг своей оси. Лишь отхлебнув чаю и ощутив, что туда добавили коньячка, писатель набрал воздуху и решился.