— Да…

— Неважно, что я умру?.. — прошептал Гриша. — Кто такой Гаврил? Что он принесёт?! Говорите! Я имею право…

— Где он только этого нахватался… — покачала головой Лейла.

— …знать! Слушайте, раз я всё равно умру, исполните хоть последнее желание. Договорите, что не договариваете!

Вновь Краеугольные устремили друг на друга свои бездны, и их общение кивками, страшными лицами, какими-то жестами, затянулось. Всё это время Гриша взывал к рукам и ногам, стараясь расшевелить, но глухое, отрубленное отсутствие каких-либо ощущений ниже шеи затопило его беспомощным ужасом. С парализующей отчётливостью он прочувствовал инородность собственному телу.

— Миша прав…

— Миша у-умный!

— …лучше рассказать, чтобы ты оставил тщетные мечты о побеге. Когда Гаврил принесёт тело клиента, мы пересадим душу, и без её подпитки ты обратишься в ничто.

— А если не принесёт?

— Я сказала «когда». Ну а «если», то душа окончательно прирастёт к твоей болванке, и места тебе не найдётся. С нормальной душой внутри я смогу наконец-то заменить эликсир кровью, и клиент возродится. Обычно мы так всё и делаем, но у этого… моральные установки. Кровь нужна тёплая, живая…

«Не успеет…» вцепился Гриша.

— Теперь видишь? Как ни крути, твоё время подходят к концу.

— Это вы эликсир так откачали, что я превратился в говорящую голову?

— А не на-адо было шустри-ить, — назидательно поднял палец Миша.

— Ты сам его наполовину сжёг, а наполовину пролил, — пояснила Лейла. — Мы вкачали самую капельку, чтобы сохранить тебя, пока… Да. Могли больше, но ты слишком склонен разбазаривать его без толку.

Гриша вжал затылок в стену. Все варианты, которые только приходили в его ошалелую голову, вели к одному и тому же. Протяжный вздох разбился на череду постыдных всхлипываний. Какая-то неотвратимая обыденность того, что вскоре его не станет, повергала в ужас — и плевать, что ещё вчера его не было, это даже хуже, это делает его существование куда бессмысленней. Всё, что я знаю, все мои мысли и чувства принадлежат кому-то другому. Всё это лишь занято мною на миг, который не отложится ни в чьей памяти — люди способны забывать года и тысячелетия, а я живу меньше суток. Кто я тогда, если не пустое место, превратность судьбы, случайность, ошибка, которую исправят по отработанной схеме? Даже то, что я могу всё это мыслить, не моя заслуга. Я лишь болванка, на которую передалась тень того чужого, что поселено внутри меня Краеугольными. Но если я осознаю это, становлюсь ли тогда чем-то… большим? Может, заняв свою пустоту чужим скарбом, я как-то его переработал, перераспределил, перемешал, превратив во что-то своё, не уникальное, но перекрученное в уникальных пропорциях? Тогда где начинается грань, отделяющая меня от чужой души? Достаточно ведь отрезать её от меня, перекрыть кран, и я вновь стану ничем, оболочкой, которую выкинут, а скорее сожгут, чтобы вновь не повторилось это недоразумение, имя которому — Гриша…

Неужто жизнь всегда — обрубок, чьё начало утоплено в миллионах чужих историй, а конец столь возмутительно абсурден, что не достоин и буквы на камне? Краткость существования обнаружила неожиданный плюс — Гриша мог вспомнить про себя почти каждый миг, почти каждую мысль, дабы перебирать их, словно ослепшая процентщица, в поисках смысла, ответов, упущенных возможностей, или, может, зацепок…

Почему он отказался от поиска? Тогда, в «Дымке». Почему ушёл за незнакомцем, оставив столь важный вопрос за бортом? Испугался? Тогда чего? Дискомфорт перевесил жажду истины? Тогда чего стоит его стремление к истине? Может, уже тогда ощутил, что поиск себя это жажда того, другого.

…Миша наблюдал за терзаниями своего творения как под микроскопом. Хоть на лице Гриши не тронулся и мускул, глаза были живы как никогда, сверкая затравленностью, лихорадкой, оторопью, печалью. Лейла давно ушла, прихватив посуду, и потому каждая нотка гришиной бури резонировала с творцом напрямую.

— Скажи, — просипел, не глядя на него, самый обычный мужчина., - ты знаешь, каково это, не чувствовать собственного тела?

— Миша зна-ает, каково чувствовать себя до рожде-ения, — с гордостью ответствовал тот и немного даже обиделся, что слова его не возымели должного эффекта.

— Это будет больно?

— Что-о?

— Когда меня отключат от души? Это будет как… вилку из розетки?

— Не зна-аю, Гриш, не зна-аю…

— Боже… я не чувствую ничего… пустота… подкрадывается к челюсти…

Миша скосил взгляд куда-то и почесался.

— Ма-ало эликсира осталось. Больше такого не набодя-яжим!

То, как он это сказал, не терпело возражения. А если…

— Миша…

— Ась?

— Ты пробовал разное количество картошки?

— Э?..

— Ну, в студии. Убрать из мешка несколько клубней, добавить, перетряхнуть…

Лёгкий ступор на лице Миши взорвался неистовым восторгом.

— Гениа-ально! Это… Надо, надо, надо… Обяза-ательно! Как зако-ончим с тобой… Почти бесконе-ечные варианты… нюа-ансы…

— Миша… я не чувствую… челюсть….

— Что? А, сейча-ас!

Творец встал, ушёл с поля зрения и вернулся со старомодным шприцом с двумя «ушками» под пальцы. Внутри стеклянной колбы пенилась знакомая желтоватая жижа. Гриша не ощутил ни прикосновения, ни входа гигантской иглы в шею. Лишь через пару мгновений — болезненное покалывание от нижней челюсти до пальцев ног… точно многоножка пробежалась и ухнула в чёрную воду.

— Нет… разницы… — выдавил Гриша.

Миша повертел шприц перед глазами, вытянув в удивлении нижнюю губу, и растерянно поплёлся обратно.

— Не чувствю… язк… — промямлил Гриша, словно жуя этот самый язык, и с облегчением отметил, что это расшевелило творца.

«Ещё бы разок-другой…»

Всё как-то сразу пошло кувырком. В машину Гаврила затолкали головой вперёд, завелись чуть ли не с толкача и сразу встряли в пробку из двух столкнувшихся свадебных кортежей, чьи участники выясняли тонкости правил дорожного движения уже стенка на стенку. Двое полицейских не переглянувшись полезли в гущу событий, попробовали призвать к порядку, но, словив в челюсть, с чистой совестью перешли на более понятный язык — язык дубинок. За считанные минуты тусовка-потасовка перешла в горизонтальное положение. Руки на затылках связывали чем попало, даже шнурками с ботинок. Дождавшись бело-синего уазика, куда честной народ свалили штабелями, псы Абсолюта вернулись в машину и поехали дворами. Остаток пути прошёл под междометия и обрывочные, но красочные метафоры. Гаврил не разобрал, это они о драке, или просто о жизни и месте человека во Вселенной.

Везли его не абы куда, а в УВД, что на Острове. Снаружи это был огромный, весь какой-то пряничный особняк из красного кирпича — фантазия пришлых итальянцев на тему таинственной Moskovia и резиденция графа Серебрякова, разбогатевшего, совпадение ли, на серебряных рудниках. Внутри же всё выглядело отнюдь не так благолепно. Если коридоры могли похвастаться подзатасканным евроремонтом из середины нулевых, в изоляторах и большинстве кабинетов ещё зеленело облупившееся наследие Союза.

Сегодня жизнь здесь кипела как никогда. Даже в предбаннике под чутким надзором трёх сотрудников с автоматами столпилась небольшая вереница парней Йишмаэля, упёршихся угрюмыми взглядами в пол. Дежурный в зарешеченной будке оформлял их, не успевая протирать запотевшую лысину.

— Это, мля, ещё кто? — справился он, когда очередь дошла до бомжа.

— Гаврик какой-то, — ответил один из его эскорта. — Пруха говорит, замешан в сегодняшнем движе.

Дежурный расправил очередной бланк ребром ладони. Вздохнул, не поднимая с него глаз.

— Сектант? Боевик?

— Без понятия.

— Беса понятий знаешь куда засунь? Если я приткну сектанта к боевикам, или боевика к сектантам, сам потом будешь его от пола оттирать.

— Говорю, гаврик это какой-то. К остальным его.

— Тогда на стул, «остальных» у нас по остаточному принципу.

— Может, местный кто приглядит, мы…