Ловя на себе обеспокоенные взгляды, Гаврил засеменил вдоль очереди к её истоку — контрольно-пропускному пункту с наспех выставленными металлодетекторами и турникетами, за которыми и начинался спуск в метро. Ничтоже сумняшеся вклинился прямо за женщиной, которая вышла на проверку.

— Охренел?! — крикнули сзади.

— Займите свою очередь, — сказал Гаврилу свободный от проверки полицейский.

— Вы не понимаете, это срочно!

— Всем срочно, — отрезал тот, поигрывая дубинкой. — Очередь свою займите, гражданин.

— Хорошо, — поднял руки Гаврил, выходя из очереди. Тут его лицо прояснилось озарением, и успокоившийся было пёс режима вновь собрался, как кулак. — А если звякну Человеку Мэра? Пропу́стите?

— Будете дальше отвлекать, применю силу. Я ясно выражаюсь?

Гаврил обиженно отступил на несколько шагов и начал набирать Гондрапина. Нечто, подобное надвигающемуся локомотиву, заставило его взмести глаза с телефона и увидеть, что этим нечто была хриплая, почти булькающая одышка Прухина.

— Алло? — донеслось из трубки.

— Вяжите его, мужики!

— Алло? Гон-гон-гондрапин? — зачастил в трубку Гаврил. — Я это. Я! Ну, с кем об избранниках говорил?! Скажи своим псам, чтоб отвяли!

Майор с двумя молодцами вовсю подгребал к осатаневшему бомжу, с профессиональной аккуратностью распихивая гражданских дубинкой.

— Не будут они меня слушать! Это Прухин!

— Руки! — взревел подоспевший майор.

— Погоди. На!

Сбитый с толку, Прухин принял сунутый в руки телефон, покрутил немного и поднёс к уху. Бомж злорадно наблюдал, как меняется в мордасах этот боров, как зыркает то на него, то на подчинённых, набирает воздуху, но не поспевает за многоэтажной отповедью из динамика. Вскоре он бросил последние попытки злиться, отвечать, противиться, и только слушал. С щёк постепенно сходила крикливая краска. Наконец, Прухин сбросил вызов и оглядел Гаврила глазами, полными невыразимой печали.

— Ну? — заулыбался бомж.

Прухин сунул телефон в дальний карман и дал отмашку своим молодцам — вяжите.

— Как так?! — возопил Гаврил. От неожиданности он даже не сопротивлялся не слишком-то обходительному заламыванию рук за спину.

— Сам как думаешь? — вопросил майор совсем уж рассудительным тоном. — Светишься на подозрительной машине, оказываешься на месте преступления и сбегаешь, повторно сбегаешь от сотрудника при исполнении… Та́к вот, мудила. Жопой об косяк.

С неба прыснуло снегом, и Гаврила повели куда надо, прихватив его сумку.

Знай, что три вселенные, три грани времени переплетаются в одних и тех же душах, борются и питают друг друга в стремлении поглотить? Одна — отрезок, мнящий себя лучом, но втайне осознающий собственную ограниченность, всегда линейна, всегда устремлена к концу — только концу, иначе её логика распадается. Ни назад, ни окольными путями, ни причудливыми завихрениями не лежит её путь. Одномерная по своей сути, она кое-как понимает концепцию двух, даже трёх измерений, но не способна толком ими пользоваться. В этой вселенной ЦКТЗ массово заселяли деревенскими, чтобы обрести рабочие руки на завод, и теперь они отживают своё, отработанный материал, замшелые, безразличные ко всему, кроме тепла, хлеба и водки. Чуждо им во вселенной победившей Канцелярии…

Вторая же вселенная подобна колесу. Идеальный замкнутый круг, где движение тоже вроде однонаправленно, однако здешние пути устремлены к началу, а ответы лежат под носом, хоть для осознания этого требуются нечеловеческие усилия, проворачивая колесо на все триста шестьдесят. Страшная, героическая вселенная, где жизнь растёт из смерти, а увядающая юность клонится к перерождению. Ныне колесо рассохлось и скрипит, нуждаясь в воле иного рода — способную целую вечность надраивать его дёгтем. Внутри него ЦКТЗ — сплошной ритуал, так любимый язычниками. Бабки сидят ровно отведённое время на ровно заданных лавочках, даже когда самим это уже опротивело. Местные алкаши всегда пьют нечто, чем не поделятся с чужаками, а если вникнуть в их мутную беспросветную жизнь, окажется, что и алкашами они являются не от жизни такой, а потому что «так надо». Многое в этих людях от второй вселенной, но корни их тянутся из третьей.

Спроси о третьей Мишу, и Миша да, Миша начнёт вспоминать, да в столь беспорядочных деталях, будто всю жизнь елозил лицом по масштабному полотну, не догадываясь отойти и осмотреть его целиком. Спроси Лейлу — и она отведёт глаза, скажет, что это к Мише. Лейла всегда знала больше, но каким-то тёмным, дремучим умом, который подкидывает крупицы знаний только в час крайней нужды. Если попытаться дать определение третьей вселенной словами людей, то это дымка над сплошным болотом. Жуткое, топкое пространство, где нет начала и конца, времени и ветра, дня, ночи, ориентиров, зато есть запахи, килотонны бесформенной массы и бездонные, но слепые чувства. Лишь развеяв эту дымку, хозяин Судий и Каменщиков смог запустить историю, в конце которой тысячелетиями живёт человечество.

— Эти… мысли… не мои! — вздрогнул, просыпаясь, Гриша.

— Догада-ался?

Самый обычный мужчина моргал до тех пор, пока в бесцветном полумраке не вытравились очертания Краеугольных; они на табуретках попивали чаёк. Чёрные провалы глазниц следили за ним не мигая. Линии между губ — прямые, как росчерк зубила о камень, а в скупых движениях стыло спокойствие.

— Только начинаю… — запоздало ответил Гриша.

Он захотел шевельнуться, но всё, что ниже шеи, будто обрубило. Опустив голову, Гриша узрел собственное тело, которое обнажённым кулём свисало со стены. Рука была на месте. Вздохнув, он воздел глаза к обеим парам чёрных провалов и проговорил:

— Кто я?

— Везу-унчик.

Гриша расхохотался, колотясь об стену затылком. Вскоре он поперхнулся, прокашлялся и, наконец, умолк. В глаза немного поплыло.

— Ты правда везунчик, — заговорила Лейла, подливая Мише из чайника с лебединым носиком. — Мало кто может похвастаться, что узнает ответ на этот вопрос.

— А вы что, вы дадите мне кому-нибудь похвастаться?

Миша с гордостью пихнул Лейлу в локоть — гля, что откалывает! Лейла одёрнула руку и погрузила Гришу в свой бездонный взгляд.

— Ты — ошибка.

— Никакая не оши-ибка! Лу-учшее творение!

— Ошибка он, Миш, — с грустью отозвалась Лейла. — Да, при иных обстоятельствах он был бы твоим шедевром, но сейчас все его достоинства выходят нам боком.

— Да о чём вы оба?!

Краеугольные переглянулись, словно выясняя, кому предоставить слово.

— Иногда, — заговорила Лейла, — нам оставляют на хранение отпечаток души. Миша помещает их в специальные болванки…

— Миша си-ильный!

— …где они пребывают во сне без снов. Если клиента прибьют раньше срока, душа его начнёт прорастать из отпечатка, медленно заполняя болванчика.

— Получается, я — ещё не проросшая личность? — сказал Гриша и немало обрадовался. — Это объясняет столь многое…

Лейла выслушала его с вежливостью взрослого и продолжила:

— Душа внутри тебя… особенная. Ни с чем подобным мы никогда не работали. Перевели десяток болванов, прежде чем Миша, вымотанный тремя бессонными ночами и двумя бесплодными днями, вылепил тебя.

— Миша уме-елый!

— Твоя болванка успешно вместила отпечаток, и всё было хорошо, пока душа не начала прорастать. Не знаю, виной тому лишние закорючки в мозгу, или новый состав эликсира в твоих жилах, но эта душа породила новую другую личность. Тебя.

— Я не равен тому, чем является моя… то есть, не моя душа?

— Мы думали, набирающая силу душа в первые же часы поглотит новорожденный разум, но пока…

— Вы ждёте, пока я умру, уступив этой душе?!

— Делать нам нечего, Гриш. Ты умрёшь вне зависимости от нашего, своего, чьего-либо ещё желания. Не замечал, что всё в тебе мечется, рвётся, и ты вечно на взводе? Она сражается с тобой и побеждает. Да и неважно это, когда Гаврил принесёт…

— Ле-ейла-а! — предостерегающе воскликнул Миша.