— Три минуты, зал спокоен, всё по графику, — раздался из-за спинки жёсткий, немного зажатый голос.

Александр подобрался слева и осторожно заглянул внутрь, где, ногами в окно и с щекой на ладони, сидел невыразительный человек. Скучный костюм с брюками темнее пиджака, линия волос, сдающая позиции высокому лбу, очки в первой попавшейся оправе — и предельная концентрация серых глаз за линзами. Мужчина успевал следить за всеми мониторами, то приближая, то отдаляя изображения встроенным в подлокотник пультом, прикрикивать на операторов: «выше софит, на пять градусов правее!», «погода, погода не изменилась?», «процент синхронизации подтанцовки?», но ни на миг не отвлекался от главного — того, что мерцало за окном.

Невидимые динамики доносили звук со сцены — минус и пение самого Кайлова. Не фонограмма, с некоторым удивлением разобрал Александр. Голос Короля подрагивал, изредка проскакивала четвертьтоновая фальш, какую ухо не поймёт, но мозг уловит. Безмолвная масса за окном препарировала артиста как лягушку. Холодный колышущийся интерес сочился даже сквозь панорамное стекло второго этажа.

— Держись, Луи, ещё немного… — прошептал человек в кресле и поднял голос: — Гранд-финал! Пятисекундная готовность!

Напряжение сковало операторов в единый механизм. И вот оно: в нежном, ускользающем танце закружилась светомузыка, ожила, медленно потухая, пиротехника. Подтанцовка опала подобно осенним листьям, завершая собственную драматургическую линию. Луи Кайлов взял последнюю ноту. Человек в кресле навёл на артиста максимальное приближение. Луи поклонился аудитории с выражением, предвосхищающим овации. Ответом ему была тишина. Александр кожей ощутил, как рассеивается чудовищная воронка вокруг артиста.

— Смогли… — проговорил человек в кресле не слишком уверенно.

Король смахнул обильный пот, поклонился уже мелко, подобострастно и, давя улыбку, засеменил на выход.

— Мы смогли! — обрушился кулак на подлокотник. Операторы с впечатляющей синхронностью включили фанфары на компьютерах и рассмеялись.

Александр попробовал найти ответ в глазах Ангелины, но та лишь восторженно пританцовывала. Человек облегчённо растёкся по креслу, с улыбкой кивнул Ангелине и наткнулся взглядом на кого-то по левую руку. Вглядевшись в лицо, он протянул руку.

— Уважаю ваше творчество, Александр. Извините, что не вставая.

Писатель ответил польщённым рукопожатием, и человек с наслаждением вжался затылком в спинку кресла.

— Зрители… — расправил он рукава пиджака. — До сих пор не привык к ним, а я ведь даже не на сцене.

— Представляю, — прошептал писатель скорее себе.

— Знаете, Александр, когда-то мне казалось, что они ненавидят меня. Я стольких не дал им пожрать! Но теперь, спустя двадцать лет в профессии…

— Уже так не кажется?

Человек поднял на него измученные глаза.

— Им одинаково приятны как провалы, так и выдающиеся номера. Единственное, что их раздражает — это надраенная до блеска моторика, которую из года в год выдаёт наш Луи. Они могут смотреть на одно и то же десятилетиями, но никогда не знаешь, когда… Честно, я не понимаю, почему так называемые звёзды не могут хотя бы раз в год выжать из себя более ста процентов.

— Странное слышу от человека, который сам работает раз в год, как дед Мороз — прозвучало мудрое замечание за их спинами.

— Наверное… — заговорил человек…

— Папа! — бросилась к Королю Ангелина.

— …только дед Мороз и понимает, что раз в год это только верхушка айсберга.

Луи обнял дочь, взмыленный, чуть потёкший гримом, но довольный. Ассистенты внесли стул и минералку — для него, и чашку кофе для человека в кресле. Ангелина опёрлась локтём о плечо отца и унырнула в телефон. Луи встретился глазами с писателем, машинально кивнул ему и нахмурился.

— Что-то не припомню этого бананчика.

— Папа неспроста делает себяшки со всеми, с кем общается, — ответила Ангелина на застывший во взгляде Александра вопрос.

— А-а, он с тобой, — расслабился Король. В холёных руках заблестел телефон. — Иди-ка сюда, бананчик.

Писатель присел подле на корточки, и Луи запулеметил несколько снимков.

— Печальный ты мужик, Алекс, — сообщил Король, разглядывая фотографии. — А глазом не уловишь. Константин Степаныч…

Человек в кресле пережил фотосессию стоически, чтобы затем с нескрываемым удовольствием вернуться к кофе.

— Кто за мной? — положил руку ему на плечо Луи.

— Боря Вавилон.

— Вавилон, — сгримасничал Король.

Александр тоже знал, что настоящая фамилия скандального артиста была Вавилов.

— Меня он не нанимал, самому любопытно, — махнул кружкой человек в кресле. Писатель устремил заинтригованный взгляд на мониторы.

…Сцену окутало эпилептическими всполохами в ритм барабанной дроби; белые, синие, красные лучи рассеялись по залу, ожгли стены, потолок, вновь сошлись на подмостках, где образовался полукруг из десятка подкаченных парней в балаклавах да чёрных безрукавках — бронежилеты, не сразу догадался Александр. Парни угловато затанцевали под пульсацию разноцветных лучей. Замерли. Миг щадящей тьмы, вспышка, и в центре чёрного полукруга нарисовался щуплый тип в ослепительно-белом мундире. Гребешок волос, устремлённых к затылку, золотые лацканы, чёрный шипастый пояс, в руках дубинка, подозрительно похожая на фаллос — Боря был в репертуаре.

— Ты ж не лузер — выбирай, выбирая — побеждай!

Светошумовая атака обрушилась с новой силой, выхватывая отдельные движения подтанцовки, которая картинно била артиста ногами и возила лицом по подмосткам.

— Ваше высочество против гражданского общества!

Парни в балаклавах разбились на двойки, формируя своеобразные мостики, через которых как через козла запрыгали парни в генеральских фуражках. Боря, как бы подпрыгивая от взмаха собственных рук, двинулся назад, привлекая внимание к главной декорации — огромному ограждению из рабицы, за которой толпились девицы с разноцветными причёсками, тощие мальчишки с немного андрогинными лицами, упитанные парни под тридцать с прилизанной щетиной, и ещё какие-то сутулые в очках и толстовках.

— Кем ты стал, засадив лучших в кристалл?!

Тьма, разноцветная вспышка, и Борю окружали уже не парни, а орда мартышек в фуражках и балаклавах. Поводки от золотистых ошейников тянулись в руки дрессировщиков, облачённых в строгие официальные костюмы. Константин Степаныч аж поперхнулся, покосившись на свой.

— Нам — свобода, liberté, смерть проклятой сволоте!

Боря зажал между ног бутылку невесть откуда взявшегося шампанского, торжественно стукнул по пробке и излил брызжущий напиток на ошалевших мартышек. Ближайшая рассвирепела и, потянув за поводок дрессировщика, с размаху зарядила артисту в пах. Музыка, свет, подтанцовка рассыпались, а беснующихся животных пришлось загнать в экстренно подогнанные клетки на колёсиках. Кто-то сверху сбросил огромный белый флаг с надписью «Fin».

— Твою мать… — резюмировал Король.

— Да уж.

— Гадёныш украл мой номер!

Две пары глаз вскинулись на Луи. Отвечал он Константин Степанычу:

— Полгода назад был я на вечеринке Митрошина — выпили, дунули, я в добром расположении духа, вот эта гниль ко мне и подлизалась. Слово за слово, я поделился идеей номера. Кто бы знал…

— Да уж, — повторил человек в кресле. — Можно вывести звезду из девяностых, но наоборот…

— Куда мы без человека на стульчике, — обиделся Король. Константин Степаныч приподнял кружку, обращая его слова в тост.

— Что это? — обронил Александр, смотревший всё это время на мониторы.

Сцена пустовала; один Боря не то сидел, не то лежал на коленях, баюкая пах. Ковёр чёрных ненасытных глаз всколыхнулся. Бездна стала… иной. Безмолвие расползлось в шелест, эхом заполнивший зал. Холодная расщепляющая воронка лопнула, и писателя пронзило неестественное чувство, что теперь на скандального артиста обращены затылки.

— Нет! — вскричал Боря. — Пожрите меня! Пожрите!

Не вставая, путаясь в собственных коленях, он поскакал к краю сцены. Выбежавшая охрана сцапала его в прыжке и поволокла обратно.