— И я осмелился называть своего Реймара трусом, я заставил его так страшно страдать — о, Господи, я не стою этого сына; но умилосердись, Господи, не дай мне впасть в бездну отчаяния, возврати мне сына в мои объятия!

И он, говоря это, поднялся со своего места и поднял с мольбою руки к небу.

В эту минуту дверь, уже заранее несколько приотворенная, распахнулась настежь, и Реймар бросился в объятия отца!

Произошла сцена неописуемая... И отец, и сын кричали, и смеялись, и плакали одновременно, и обнимались, и называли друг друга нежнейшими именами... Два любящих сердца слились в одном потоке слов, восклицаний, радости и восторга!..

И мир воцарился в старом доме Госвина Стеена, и он засиял светом давно покинувшей его благодати.

Госвин Стеен всё ещё обнимал своего дорогого Реймара левой рукой, всё ещё не мог выпустить его из своих объятий, а правой пожимал протянутые к нему руки тех лиц, которые переступили порог его комнаты вслед за Реймаром. То были — счастливая мать и дочь, старый Даниэль, бюргмейстер Варендорп и старый, добрый Тидеман. Позади всех вошёл и Ганнеке, тоже обнявшись со своим Яном, как Госвин Стеен со своим, возвращённым ему сыном. И у всех на глазах видны были слёзы, а среди общего молчания время от времени слышались и сдерживаемые рыдания... Все понимали, как торжественна и радостна была переживаемая минута.

Когда, наконец, Госвин Стеен почувствовал себя в состоянии говорить, он обратился к Тидеману и сказал:

— Спасибо, старый друг! Этим всем я тебе обязан! Да вознаградит тебя за это Бог!

И оба старика обнялись крепко и радостно. А затем Тидеман сказал сухим, деловым тоном:

— Теперь я просил бы всех вас пожаловать вместе со мною в залу, где нам придётся присутствовать при обручении, если только, конечно, хозяин дома ничего не будет против этого иметь.

— При обручении? — тревожно переспросил Госвин Стеен.

Тидеман кивнул ему в ответ, а затем взял за руки Реймара и Росвинту, которые опустились на колени перед Госвином Стееном и просили благословить их.

Госвин Стеен положил им руки на головы и невольно проговорил:

— Видно, я для того только и обрёл своего сына, чтобы вновь и навсегда его утратить!

— Ничуть не бывало! — заметил весело Тидеман. — Если это вам будет угодно, то мы все станем жить вместе, не разлучаясь. Я учредил в Визби особое отделение своей торговой фирмы, которое при нынешнем повороте политических обстоятельств обещает принести большие выгоды. А потому не лучше ли будет нам соединить наши обе фирмы в одну общую? Тогда мы могли бы и поселиться в Любеке, и...

— И тогда не нужно было бы фирме Госвина Стеена возвращать вам те капиталы, которыми вы ссудили её в трудное время! — заметил Варендорп.

Можно себе представить изумление старого Госвина Стеена при этих словах бюргмейстера! Только тут сообразил он и понял вполне всё дивное благородство своего друга. В сильнейшем волнении он прижал руку Тидемана к своему сердцу и, подняв очи к небу, воскликнул:

— Молю Бога, чтобы Он даровал нам ещё хоть несколько лет невозмутимого счастья, дабы мы ещё раз могли пережить всю прелесть юности в наших детях! И Он, Всеблагий и Милосердый, услышит молитву мою!

— Он услышит и внемлет ей! — добавил Тидеман взволнованным голосом.

А фрау Мехтильда ласково наклонилась к уху своего супруга и шепнула ему:

— Ну, что же! Ведь «жив ещё старый-то Бог». Не так ли?

По странной игре случайностей, которую нередко допускает судьба, в тот самый день, когда эта трогательная сцена происходила в Любеке, в доме Госвина Стеена, иная, страшная, трагическая сцена разыгрывалась на Шонене, близ Фальстербо, в том лесу, который служил убежищем Нильсу.

Всеми оставленный и забытый, от всех вынужденный скрываться, Нильс вдруг, во время одной из своих вечерних прогулок, лицом к лицу столкнулся с Петером Скитте...

Прежний пират, обратившийся благодаря щедрости Реймара в мирного землевладельца, мог, конечно, с полной безопасностью появляться на Шонене. Прослышав о том, что его злейший враг, Нильс, скрывается где-то около Фальстербо, Петер Скитте не вытерпел и отправился выслеживать шпиона. Он не нуждался в тех деньгах, которых так коварно лишил его Нильс, он вовсе и не думал требовать от него обещанной ему награды — он просто не мог совладать с тою жаждою мести, которую питал в душе своей, он не мог примириться с мыслью о том, что Нильс, так ловко его обманувший, остался безнаказанным, что он живёт, существует!

Как только Нильс взглянул в лицо Петера Скитте, словно из земли выросшего перед ним, так он прочёл в его глазах свою смерть и гибель и пустился бежать... Скитте — за ним, неотступно, почти по пятам. Так добежали оба врага до края скалы, угрюмо нависшей над морем. Не видя людей, Нильс решился на последнюю, отчаянную борьбу и бросился на Петера Скитте. Они схватились, сплелись руками и ногами, слились в одну неразрывную массу, то изгибаясь, то колеблясь; они падали на землю, катались по ней в судорожных усилиях, напрягаясь и истощая последние силы, хрипя и проклиная друг друга. Так докатились они до края утёса... Ещё одно безнадёжное усилие, ещё один порыв и напряжение — страшный, раздирающий крик, нарушивший вечернюю тишь, раздался и замер!.. Два тела, неразрывно сплетённые судорожно замершими руками и ногами, грузно рухнули с утёса в воду, и несытая морская пучина прикрыла своими волнами влажную могилу двух непримиримых врагов...

Иная, лучшая доля постигла Кнута Торсена. Долгое вынужденное пребывание в обители «серых братьев», тяжкая болезнь, при которой он постоянно был окружён их уходом и нежными заботами, полная тишина и спокойствие, до тех пор недоступные его тревожному, беспокойному духу, — всё это сильно подействовало на ожесточённое, закоренелое сердце датчанина. Он вдруг со страхом стал думать о том, что ему опять придётся выйти из-под мирного крова и вновь окунуться в житейский омут!

Долго боролся он с самим собою и, наконец, пришёл к тому убеждению, что он может ещё найти себе утешение в полном раскаянии и в умиротворении своей совести. Он отказался от своего неправедно нажитого имущества, уплатил свой долг Госвину Стеену, чистосердечно раскаялся во всех своих дурных деяниях и молил настоятеля о том, чтобы он дозволил ему остаться в обители, наложив на него строгий обет. Выдержав тяжёлое испытание, Кнут Торсен был пострижен и со временем заслужил общее уважение братии, как один из усерднейших в среде её.

Само собою разумеется, что Ян вскоре после вышеописанных торжеств, происходивших в Любеке, был объявлен формальным женихом Елисаветы. Он теперь занимал хорошее место, стоял на хорошей дороге, но благоразумные родители всё же решили, что следует молодым людям подождать ещё два-три года, запастись житейской мудростью и поприкопить деньжонок...

Впрочем, и Ян, и Елисавета, и Марика, и Ганнеке отчасти предвкушали своё будущее счастье, присутствуя на великолепной, шумной и радостной свадьбе Реймара и Росвинты, на которую созван был чуть не весь Любек, где за вечерним блестящим пиршеством рекою лилось дорогое старое вино и тяжёлые серебряные кубки звонко чокались при звуках музыки, при общих криках, пожеланиях и поздравлениях.

Пили на этом пиршестве и за молодых, и за старых, пили за дружбу и согласие, пили за славу и процветание могущественного Ганзейского союза!

Да, могущественного в то время и долго ещё сохранявшего свою силу и значение, до того исторического момента, когда открытие Америки и морской путь в Индию совершенно видоизменили все пути и обороты всемирной торговли. Но, и отживши свой век, и распавшись окончательно, и утратив всякое значение, Ганзейский союз оставил по себе глубокий след в истории северноевропейской культуры, в истории общения народов и установления между ними правильных отношений. «Река времён», которая так безжалостно уносит «в пропасть забвения» так много всяких громких имён и дел, не стёрла и до сих пор со скрижалей истории воспоминания о мирной, полезной и плодотворной деятельности Ганзейского союза!