— Вот почему, — продолжал первый гражданин, — тотчас по вступлении в Визби аттердаг приказал выставить на торговой площади три самые большие пивные бочки и объявить во всеуслышание, что наш город сохранит свои старые права и вольности только в том случае, если эти бочки в течение трёх часов будут наполнены золотом и серебром. Само собою разумеется, что мы с перепугу стали откапывать всё, что у нас было подороже, и наполнили бочки. А так как и при всём нашем старании они всё же оставались не полны, то я вместе с другими земляками и решился искать спасения на чужбине.

— В то самое время, — начал опять свой рассказ старый штурман, — как я принимал на борт этих несчастных готландцев, и аттердаг тоже стал собираться в обратный путь, в Данию, и нагрузил свои корабли всеми похищенными им драгоценностями. И мы сами были свидетелями того, как корабль, нагруженный самыми большими сокровищами, — корабль, на котором плыл сам король Вольдемар, затонул вблизи острова Карло, и аттердаг лишь с трудом смог избежать гибели.

— Это уж, видимо, была Божья воля! — воскликнули в один голос визбляне. — Но Бог пошлёт ему наказание ещё не такое в будущем!

— Он нашей рукою его накажет! — сказал Эвергард фон Мор. — Потому что это было бы неизгладимым пятном для всего нашего союза, если бы мы не отомстили за неповинные страдания несчастного родственного нам города. Наглый датчанин оскорбил нас в наших старейших правах и, ограбив Визби, нанёс прямой ущерб многим из наших сотоварищей.

— Он нам за это дорого заплатит! — в один голос воскликнули присутствующие ганзейцы; и тотчас же было решено ярмарку на Шонене немедленно закрыть и на следующий же день покинуть полуостров; а уж там, в родных своих городах, сообща посовещаться о том, какие следует в ближайшем будущем принять меры против аттердага. Госвин Стеен как в то время, когда визбляне рассказывали об ограблении Визби, так и при дальнейшем совещании держал себя в высшей степени спокойно. Только тогда, когда он обратился к готландцам с вопросом, не знают ли они чего-нибудь о судьбе, постигшей его торговый дом в Визби, — только тогда его голос дрогнул. Но никто не мог ему сообщить ничего определённого. Все только знали вообще, что датские воины бродили по всем важнейшим купеческим конторам и по всем товарным складам и шарили всюду.

— Ну, значит, и моего дома не обошли! — мрачно произнёс Госвин.

— Однако же людей-то не убивали при конторах и складах? — осведомился Ганнеке, который, конечно, тревожился о судьбе своего сына Яна.

— А разве же это не люди были те восемьсот граждан, которые пали под стенами города Визби? — возразили рыбаку готландцы.

— Что и говорить! Страшно подумать даже! — отозвался Ганнеке. — Но я, собственно, говорю о том, не убивали ли и потом, когда аттердаг уже вступил в город?

Ему отвечали только неопределённым пожатием плеч.

— Мы были настолько озабочены нашей безопасностью, что уж ни о чём другом и помышлять не могли. Ну, на сегодня спокойной вам ночи желаем — пойдём на корабль к своим дочерям и жёнам.

И готландцы удалились.

Ганнеке посмотрел им вслед, качая головою. Он никак не мог понять ни равнодушия, ни спокойствия этих шведов, точно так же, как не мог привыкнуть к скучному однообразию их природы.

— Не остаться ли мне у вас сегодня на ночь? — спросил рыбак своего хозяина, проводив его до дверей комнатки.

— Нет! — отвечал Стеен. — Мы оба сегодня слишком многое пережили, и тебе так же нужен покой, как и мне. Будем спать; да, спать!.. И счастлив тот, кому не придётся вовсе проснуться назавтра!

Печально удалился Ганнеке под навес, где и выискал себе местечко на соломе и уснул среди толков и тревожных разговоров того рабочего люда, с которым он разделял ложе труда, достаточно покойное для труженика.

Немного часов пришлось спать ганзейцам и рабочему люду. Вместе с зарею жизнь закипела в виттах, и закипела шумнее обыкновенного, потому что почти всё население собиралось в обратный путь на родину. Ночной улов сельдей был посолен и уложен в бочки, а затем движение, шум и говор в виттах стали заметно слабеть.

Длинные ряды возов двинулись с рыбной кладью к берегу, у которого в несколько рядов стояли тысячи кораблей и мелких судов.

Датский фогт в этот день не показывался. Но Кнут Торсен стоял на берегу во время погрузки судов, и странная, почти сатанинская улыбка змеилась на его губах.

Один за другим корабли подымали якоря и распускали паруса. Когда, наконец, и шнека Госвина Стеена была готова к отплытию, Ганнеке стал прощаться с своим шурином.

— Дай Боже, — сказал честный береговой сторож, — увидеться подобру, поздорову!

— Бог даст, — сказал со вздохом Ганнеке, утирая глаза широкою ладонью, — авось и увидимся, если только мой сыночек-то, Ян...

Он дальше и говорить не мог; только пожал ещё раз руку шурину и затем поскорее вступил на борт шнеки.

Лёгкий бриз вздул паруса кораблей, которые величаво стали удаляться от берега по морским волнам. Любекская шнека отваливала от берега в числе самых последних. Госвин Стеен стоял на палубе и твёрдым голосом отдавал приказания матросам. Но его брови мрачно насупились, когда он увидел там на берегу вдвойне ему ненавистного датчанина, который осмелился ему поклониться полуприниженно, полунасмешливо.

Гневным движением отвернулся от него Госвин Стеен и только тогда вздохнул свободно, когда исчез вдали берег Шонена, теперь опустевший... Там только и остались что вооружённые сторожа и их злые собаки. Жизнь и движение, ещё вчера так пестро и шумно оживлявшие берег, — исчезли как сновидение.

Та тесная внутренняя связь, которая существовала между всеми немецкими купцами уже в течение целого столетия, выражалась отчасти и в одинаковом устройстве городов и городского быта, напоминающих в значительной степени американские и австралийские города, выстроенные как будто по одному общему образцу и плану. И дома, и улицы ганзейских городов поразительно были схожи между собою, как это можно и теперь ещё видеть в старых кварталах Любека, Страсбурга и Данцига.

Все они были обнесены толстыми стенами с зубцами и башнями, обведены глубоким рвом и за стенами вмещали в себе целый лабиринт узких улиц, обстроенных домами из обожжённого кирпича, высокими, мрачными, с высокой кровлей. На всех углах и перекрёстках можно было наткнуться либо на часовню, либо на больницу, либо на карантин для зачумлённых, и над всей путаницею улиц и домов возвышались стройные, тонкие, островерхие башенки множества церквей, возносивших к небу свои кресты и колоколенки. И улицы, и торговые площади ганзейских городов были куда как некрасивы и бедны на взгляд: не было в них ничего похожего, ничего напоминающего роскошь и богатство южных и средненемецких городов, в которых все площади были украшены изящными водоёмами и фонтанами, то мраморными, то бронзовыми и по работе принадлежавшими лучшим современным мастерам. Одним словом, немецкому северу был вовсе чужд тот тонкий художественный вкус, который развился в южной Германии вследствие частых сношений с Италией.

Но зато улицы ганзейских городов были постоянно полны шума и движения, в особенности в тех кварталах, которые были населены ремесленниками. Пока благоприятное время года давало к тому какую-нибудь возможность, они обыкновенно переносили свои мастерские из душных и тесных помещений на улицу: и медник, и сапожник, и даже портной — все работали на открытом воздухе с утра и до вечера. Только сукновальщики должны были продолжать под крышей свою тяжёлую, но прибыльную работу.

Если мы себе представим эти узкие, извилистые улицы, ещё более стеснённые различными выступами, входами в погреба, навесами и лавчонками всякого рода, да притом ещё припомним ту деятельность, которою постоянно кипели эти улицы, то мы должны будем прийти к тому убеждению, что картина уличной жизни того времени хотя и не согласовалась с нашими нынешними полицейскими правилами благоустройства и благочиния, однако же представляла собою очень живую, пёструю и яркую картину жизни тогдашнего вольного бюргерства. Среди маленьких, узких домишек ремесленников и рабочего люда очень гордо возвышались высокие и обширные каменные здания, принадлежавшие именитым ганзейским купцам. Украшенные по фасаду цветными поливными кирпичами, эти дома и внешней постройкой своей, и внутренним устройством напоминали вестфальские крестьянские избы, с которых и был заимствован первоначальный образец их постройки.