— Почему?

— Не желаю и отвергаю её, с тех пор как все мои просьбы были отвергнуты одним из лучших друзей моих, с тех пор... — Он сделал головою отрицательное движение. И тотчас после того продолжал мрачно: — Жизнь моя не удалась, и я утомлён ею. Мне хотелось бы ничего более не слышать о людях, даже в глаза их не видеть. Всего охотнее ушёл бы я в могилу. А впрочем, законы у нас ведь строгие... и почему бы, господин бюргмейстер, не отрубать головы тем купцам-хозяевам, которые доводят свою фирму до банкротства? Ведь это для многих было бы благодеянием!

— Повторяю вам, что вы поддаётесь ужасному настроению, — сказал Варендорп. — Я хотел облегчить вашу участь, и вы с таким упорством отвергаете мою помощь, что...

— Мудрёно было бы вам оказать мне помощь действительную, — возразил Госвин Стеен, опуская голову.

Бюргмейстер взглянул на него вопросительно; но тот, только после некоторого молчания, продолжал:

— Ведь вы только один и оказались бы моим доброжелателем. Друзей у меня нет!

— А вот вы и ошибаетесь! — возразил Варендорп, возвышая голос. — Весь совет города Любека относится с почтением к вашему имени и даже с признательностью...

Госвин Стеен приложил даже руку к уху, как бы желая показать этим, будто он чего-то не расслышал.

— Да, да, я правду говорю вам, — утверждал Варендорп. — Ни мои сочлены по городскому совету, ни всё общество любекских граждан не могут запятнать себя неблагодарностью по отношению к вам. Мужественный подвиг вашего сына всех нас воодушевил, и я должен вам сообщить, что за несколько часов в моих руках собралось уже несколько сотен тысяч марок для того, чтобы поддержать вас.

— Так, значит, мой позор уж всем известен! — воскликнул Стеен, тяжело поднимаясь с места.

— К сожалению, должен сознаться, — отвечал Варендорп, — что секретарь проболтался и выдал служебную тайну. Я привлеку его за это к надлежащей ответственности.

— Так, значит, любечане хотят мне помочь снова подняться, хотят пополнить мои пустые сундуки, — продолжал купец с горькой иронией, — только потому, что сын мой избавил из плена столько-то и столько-то их сограждан? Ну, а если бы этого не случилось, — тогда они бы дали мне преспокойно погибнуть? Так этим состраданием сограждан я обязан моему сыну? Ха, ха, ха! Да это пресмешно. Фу! Я презираю весь свет!

Бюргмейстер не знал, что и отвечать на это. С беспокойством посмотрел он на купца, начиная несколько сомневаться относительно его умственных способностей.

— Я ухожу сегодня от вас, не получив никакого ответа, — сказал он, поднимаясь со стула. — Полагаю, что, если бы я сообщил вашим согражданам о нашей сегодняшней беседе, они были бы очень оскорблены известием, что вы отвергаете их помощь. И самое ваше заявление о банкротстве я в качестве должностного лица не принимаю к сведению. Если только моя просьба может иметь для вас какое-нибудь значение, то я прошу вас не отпускать ни ваших мальчиков, ни приказчиков. Пусть дело идёт себе спокойно своим ходом, поддержите его ради вашего честного, мужественного сына.

— Ради моего... сына, — повторил Госвин Стеен почти шёпотом. И он зарыдал и закрыл лицо руками.

Бюргмейстер отнёсся с глубоким чувством уважения к этому приливу чувства, наконец растопившему ожесточённое сердце. Он знал, что слёзы в данном случае были лучшим смягчающим бальзамом, и потому тихонько вышел из конторы.

Но этот благородный человек не вышел из дома, а поднялся по лестнице в верхний этаж, чтобы по возможности утешить плачущих супругу и дочь и пролить луч надежды в их наболевшие сердца.

Отец Ансельм сидел в своей келье, а напротив него сидел Реймар, который только что успел пересказать ему длинную историю своих страданий и заключил её следующими словами:

— Когда английский корабль подхватил на борт к себе моего врага, я очутился в отчаянном положении. Непривычные к гребле руки мои были до такой степени утомлены, что я даже и думать не мог о возвращении в Копенгагенскую гавань. Сверх того, и самое возвращение туда могло быть для меня очень опасным, так как шпион Нильс во всяком случае знал, что я принимал деятельное участие в освобождении пленников. Месяц быстро склонялся к горизонту, и это ещё более побуждало меня к тому, чтобы поспешить выбраться из течения и причалить где-нибудь поближе к датскому берегу. Там я преспокойно и стал ожидать рассвета. Много кораблей прошло мимо меня, но ни один из них не казался мне настолько надёжным, чтобы я решился ему довериться. После долгого ожидания я завидел, наконец, вдали судно под флагом города Штральзунда. Я поскорее отвязал свой чёлн и выехал навстречу кораблю, ещё издали делая знаки кормчему. Моя просьба о принятии меня на борт была услышана. Судно шло курсом на Эдинбург. Я заплатил за проезд, надеясь, что мне нетрудно будет из Шотландии пробраться в Лондон, где я предполагал повстречать моего врага, Кнута Торсена. После долгого плавания я, наконец, попал в Лондон и, прежде всего, бросился в гавань — отыскивать тот корабль «Надежда», который увёз от меня проклятого датчанина. Нашёл я корабль и обратился к кормщику с вопросом: куда девался датчанин, которого они подхватили к себе на борт в Норезунде? Тот не хотел было говорить, но золото открыло его уста, и я таким образом узнал, что Кнут Торсен ещё находится в Лондоне и уже уплатил им за обратный свой путь, так как «Надежда» недель через шесть должна обратно идти с грузом в Копенгаген. Далее нечего и рассказывать, дорогой дядя!

Монах взял племянника за руку, погладил его ласково по голове и сказал:

— Много ты пережил тяжёлых испытаний с того Нового года, который мы с тобою здесь вместе встретили. Но Бог милостив, он и тебе укажет, наконец, тихое и мирное пристанище, где и твоё сердце успокоится.

— Это будет только тогда возможно, — сказал Реймар, — когда будет восстановлена моя опозоренная честь.

— Я слишком далёк от мира, — отвечал отец Ансельм, — чтобы правильно судить об этом. Однако мне сдаётся, что брат мой Госвин должен был бы более придать веры твоим словам, нежели заявлениям этого датчанина. Тогда бы и всем было меньше горя и печали. Но что же ты теперь думаешь предпринять?

— Думаю бродить взад и вперёд по лондонским улицам, с утра и до ночи, — отвечал Реймар, сверкая глазами, — пока не найду своего врага!

— А тогда что же? — с напряжённым вниманием допрашивал его монах.

— Тогда... ну, да дальнейшее не надлежит слышать благочестивому иноку! Когда же честь моя будет удовлетворена, то я опять посещу тебя, дядя; а покамест найду себе приют на «Стальном дворе».

Монах проводил своего племянника горячими пожеланиями успеха и благословениями, и Реймар с того дня неустанно принялся бродить по лондонским улицам, отыскивая Торсена.

Столица Англии в ту пору, как мы уже упоминали выше, была не очень велика. Весь город помещался на пространстве, окружённом древними римскими стенами, а на правом берегу Темзы едва начинало застраиваться одно из старейших предместий — Соутверк. Всех жителей насчитывалось в Лондоне не более 35 000 человек, а потому Реймар рано или поздно должен был встретить датчанина.

И действительно, как-то под вечер, в сумерки, и как раз напротив монастыря «серых братьев», они и столкнулись однажды носом к носу.

Кнут Торсен слишком поздно спохватился, узнав своего врага: бежать и укрыться от него уже не было ни малейшей возможности. Они оба, не говоря ни слова, схватились за мечи и бросились друг на друга.

Такой поединок на улице в то время не был диковинкой. Ночной страже нередко приходилось поднимать поутру тела несчастных, убитых во время уличной схватки, поединка или ночного грабежа. Грубые, низшие слои лондонского населения очень любили поглазеть на всякие кровавые уличные зрелища и побоища, и около того места, где они происходили, обыкновенно очень быстро собиралась толпа праздных зевак. Само собою разумеется, что и в данном случае собралось их множество: всех ещё издали привлекал резкий стук мечей.