И опять лились слёзы, те чистые, прекрасные слёзы любящей души, которым, по народному поверью, Бог ведёт счёт на небе...

А время между тем шло да шло, и наступила наконец такая минута, когда в маленькой комнатке появился сосед-рыбак, чтобы помочь перенести в гавань сундук и другие бедные пожитки Марики и её дорогого Ганнеке. Но и с маленькой, бедной комнатой нелегко было расстаться: несколько раз возвращалась она в неё, и то в этом, то в том углу постоит, поплачет и руками разведёт. Уж слишком тяжело было расставаться с многолетними, дорогими воспоминаниями, со своим прошлым...

Яну немалого труда стоило оторвать добрую Марику от этих воспоминаний — увести её наконец из её бедной лачужки. И на пути к гавани она всё ещё оборачивалась, чтобы ещё хоть разок взглянуть на своё пепелище... Так шла она рядом с сыном, пока домик не скрылся из глаз её. Тогда она ещё раз глубоко вздохнула, осушила слёзы и мужественно пошла вперёд. Придя на торговую площадь, она пожелала проститься с мейстером Детмаром.

Она нашла Детмара в сообществе с думским писцом Беером. Тот уже давно успел оправиться от своего испуга и позабыл о выговоре, который был когда-то им получен от Иоганна Виттенборга. А теперь уж он и прямо мог относиться с пренебрежением к строгому бюргермейстеру, как к падшему величию.

— Да, да! — сказал он, покачивая озабоченно головой, когда узнал от Детмара, по какому поводу фрау Ганнеке покидает Любек, — Да, много ещё найдётся добрых людей, которых высокоумный Виттенборг лишил отцов и супругов, и все они одинаково плачут теперь кровавыми слезами и терпят голод и всякие лишения. Но утешьтесь, моя дорогая фрау Ганнеке, — добавил он, понижая голос и дружелюбно похлопывая маленькую женщину по плечу, — вы скоро получите полное удовлетворение, потому, изволите ли вы видеть всех этих ратсгеров, которые спешат в думу в своих чёрных одеяниях?.. Они все идут туда, чтобы произнести приговор над Иоганном Виттенборгом, и весьма легко может быть, что он и...

Он не окончил своей фразы и весьма выразительным жестом указал себе на шею.

— Господи Боже мой! — печально вздохнула Марика, — если даже и так дурно окончится дело с г-ном бюргмейстером, так какая же мне-то будет польза: мне ведь всё же не вернут моего Ганнеке. Да притом чем же тут виноват г-н Виттенборг, коли датчане его перехитрили? На то была, видно, Божья воля, и мы все должны ей подчиниться.

Сказав эти слова, она коротко, но сердечно простилась с Детмаром, ещё раз поручила его попечениям своего Яна и затем направилась с сыном в гавань.

— Очень недалёкая женщина, — сказал писец вслед уходившей Марике.

— Ну, вот ещё! — заметил Детмар. — Не всем же умными быть. Она по-своему совершенно права, а уж что она честная, славная женщина — это могу заверить.

— Хе, хе, хе! Конечно, и это чего-нибудь стоит! — отозвался Беер, почёсывая кончик своего носа, и, помолчав, вдруг спросил:

— А тот? Мальчуган-то её? У вас, что ли, будет жить?

— Вы это о ком говорите? — отвечал мейстер Детмар.

— О ком? Конечно, о Яне.

— И о нём-то вы изволите отзываться с таким пренебрежением? Уж не потому ли, что отец его простой рыбак? Так не забывайте же, что и все ваши ратсгеры на том нажили свои богатства, что отцы их сельдей ловили!

— Ах, я совсем не то хотел сказать! Вы не так меня поняли... Не сердитесь, пожалуйста, за это на меня, г-н Детмар.

— Что тут толковать! Ганнеке мне — друг; и кто смеет о нём или о его семействе отзываться непочтительно, тот меня оскорбляет!

— Хорошо, хорошо! Так и буду знать и помнить. Только вы уж не сердитесь на меня, дорогой приятель! А то я, право, всё об этом буду думать во время заседания суда да, пожалуй, ещё и ошибок каких-нибудь в протоколе наделаю...

— Ну, да уж ладно, ладно, — сухо отвечал Детмар. — Не смею вас теперь задерживать, потому вам в должность пора. А на прощанье должен вам сказать, что мне было бы очень больно, если бы на долю Виттенборга выпал строгий приговор, потому что это был всё же человек вполне честный и городу нашему доброжелательный.

Беер равнодушно посмотрел по сторонам, вертя в руках свою трость с большим набалдашником, потом раскланялся с Детмаром и вышел из его склада.

— Ишь, какая, подумаешь, важная персона! — бормотал про себя писец, шагая по улице. — Я бы его давно отправил к чёрту, кабы у него не было столько денег да ещё и... — и он не досказал своей мысли и только немного спустя продолжал говорить про себя: — А этот мальчуган поплатится мне за грубость своего хозяина! Погоди, дружок, недолго я тебе дам усидеть в твоём тёплом гнёздышке!

И он ускорил шаги, видя, что уж тюремные сторожа ведут Виттенборга в ратушу.

И действительно, бывший бюргермейстер, закованный в цепи, как опасный преступник, шёл по Гольстенской улице, сопровождаемый толпою черни.

Эта замечательная грубость земного правосудия, которая до некоторой степени внушила народу страсть к кровавым и варварским зрелищам и шла наперекор всякому более утончённому нравственному чувству, составляла характерную особенность средних веков. Уголовные суды вендских городов превосходили бесчеловечной жестокостью своих приговоров все остальные немецкие города, и так как смертная казнь назначалась даже и за весьма незначительные преступления, то должность палача и его помощников оказывалась здесь весьма доходной и прибыльной. Палач и его помощники работали очень усердно и мечом, и топором, вешали, жгли, колесовали, пытали и мучили несчастных преступников на все возможные лады. По старому любекскому обычаю, даже за ничтожное воровство девушка или женщина, совершившая его, закапывалась живьём в землю. Одним словом, в то самое время, когда наступление новой эры сказывалось всюду лучами света, проникавшими во мрак, сказывалось новыми и утешительными явлениями в области литературы и искусства, в торговле и промышленности, — сквозь новую жизнь осязательно и грубо проступала суровая основа диких нравов и варварских обычаев.

Общее собрание городской думы, которому предстояло произнести приговор над Иоганном Виттенборгом, должно было проходить под председательством Варендорпа, назначенного старшим бюргермейстером.

После того как узник занял место на скамье подсудимых, Аттендорп открыл заседание обвинительной речью против Виттенборга, на которого он сваливал всю вину поражения, понесённого ганзейцами в Норезунде. Оратор повторил в своей речи только то, что он уже много раз успел высказать на различных собраниях, при объезде Штральзунда, Ростока, Висмара, где обсуждался вопрос о норезундской неудаче. Тщетно старались его там убедить друзья Виттенборга в том, что главная вина неудачи падает на вероломного Ганона, а никак не на Виттенборга. Мало того, все ганзейские города, кроме Любека, пришли к тому решению, что Виттенборга вовсе даже не следует привлекать к судебной ответственности, а только сделать ему выговор. Но город Любек хотел именно на нём показать пример строгости своего правосудия и полного беспристрастия к своим гражданам, и потому именно подверг Виттенборга в качестве адмирала военного ганзейского флота уголовному процессу.

Любекские ратсгеры были не слишком благосклонно расположены к несчастному Виттенборгу. Они забыли о многих его заслугах по отношению к городу; притом их озлобляла и двойная неудача, понесённая союзом в виде утраты Бойской флотилии и затем в несчастном исходе войны против Вольдемара.

Иоганн Виттенборг защищался в блестящей речи, ясно указывавшей на его полную невиновность, и закончил эту речь словами: «Вы можете произнести надо мною какой угодно приговор: сознание, что я честно исполнил мой долг, не покинет меня до последней минуты. Знаю, что будущие граждане города Любека будут судить обо мне снисходительнее, нежели вы, для блага и процветания которых я пожертвовал собою. Я должен покориться вашему приговору, и, как бы он ни был жесток, знайте заранее — я вам его прощаю. Мы все люди — и все можем заблуждаться. На себе испытал я это, поверив на слово шведам. Да, это была с моей стороны большая ошибка, но никак не преступление. Прошу вас об этом именно подумать!»