— Что ты этим желаешь сказать? — спросил Ян с изумлением.
— Ты очень хорошо меня понимаешь, — сказала Елисавета с ясно выраженным укором. — Это было очень глупо с твоей стороны, что ты раньше времени позволил себе об этом болтать с каждым встречным... Потому ведь молодому человеку следует сначала приобрести какое-нибудь положение да научиться чему-нибудь хорошенько, а уж потом думать о том, как своё гнездо свить... Вот эта твоя болтовня и вооружила против тебя моих родителей, и они были правы... А я вот за всё это теперь в ответе, — добавила она слезливо, — и вот, чтобы загладить твою глупость, меня вынуждают выйти замуж за секретаря Беера.
— Клянусь тебе всем святым, что из всего тобою сказанного я не могу понять ни единого слова! Поверь же ты мне, наконец!
Елисавета утёрла слёзы и посмотрела в глаза Яну.
— Ты никогда, кажется, не лгал, — сказала она, — и потому я должна верить твоим уверениям. Но ты, может быть, позабыл, что ты тогда говорил...
— Ах, Боже ты мой, да что же я говорил-то?
Елисавета в недоумении покачала головой.
— Да ведь ты за это же самое и у г-на Стеена место потерял! — сказала она Яну даже с некоторой досадой.
Ян из себя вышел.
— Да пойми же ты, что я этого ничего не знаю! Ведь я, как ни старался, не мог добиться, почему именно мне так неожиданно отказали от места! Скажи ради Бога, почему это могло произойти?
Елисавета глубоко вздохнула и потом сообщила Яну всё, что секретарь Беер передал «под секретом» её матери.
Ян так и замер от изумления.
— Да быть этого не может! — вскричал он после минутного молчания, — ведь этакий же негодяй! Да его убить мало! Ах, Бог мой! Так вот почему меня и Стеен от себя прогнал, и родители твои поспешили от меня отделаться, и отец твой такие загадки мне загадывал при прощанье!.. Но только я никак в толк не возьму, Елисавета! Ты ведь знаешь, что я хоть и бедняк, да честный человек и что я всякой лжи боюсь, как огня, — как же ты могла хоть на миг поверить клеветническим речам этого секретаря?
— Да что же такое? — отвечала ему молодая девушка. — Ведь тут клеветы, собственно говоря, не было... И ты, и я — мы, точно, не были противны друг другу, и если бы ты добился какого-нибудь порядочного положения, так родители мои, конечно, не отказались бы назвать тебя своим сыном...
— Да разве же из-за этого я мог позволить себе хвастать перед людьми...
— Так это всё неправда, что про тебя рассказывал секретарь? — спросила Елисавета с видимым удовольствием и сердечным облегчением.
— Во всём этом нет ни крошечки правды! — воскликнул Ян. — В этом я тебе поклясться могу!
— О, Господи! — произнесла Елисавета, с чувством поднимая глаза к небу. — Ну, так мы ещё посмотрим, может быть, всё и уладится!
Она ещё что-то хотела добавить, но их внимание было внезапно отвлечено.
Невдалеке от того места, где Ян стоял с Елисаветой, собралась кучка народа, и оттуда вдруг послышались крики и возгласы, выражавшие изумление по поводу чего-то необычайного и недавно случившегося.
— Что там такое? — сказал Ян, озираясь.
Из кучки собравшихся людей в этот момент отделился толстенький, кругленький человечек, в котором Ян узнал «кума» Бульмеринга. Откуда повелось называть Бульмеринга кумом — этого никто сказать не мог, но только все и всегда называли этого толстяка не иначе, как кумом. Вот почему и Ян обратился к нему с вопросом:
— Да что же там случилось, г-н кум?
— А то случилось, что, кажется, свет весь переворачивается, — порывистым голосом стал говорить кум, вечно страдавший одышкой, — то есть не совсем ещё перевернулся, но уж близко к тому подошло... Чего только не случается на белом свете! Просто удивительно! Кто бы мог это вообразить! — И он хлопнул Яна по плечу и посмотрел на него вопросительно.
— Да я же ничего не знаю, г-н кум! — заметил ему, смеясь, молодой человек.
— Ничего не знаешь? — с изумлением воскликнул Бульмеринг. — Да, да, да! Ведь я же тебе и сказать не успел. Подумай-ка? Оно, впрочем, поверить трудно... Сказывают люди, будто бы старинная торговая фирма «Госвин Стеен и сын» приостановила платежи!!
Ян не на шутку перепугался.
— Этого быть не может! — воскликнул он, совершенно поражённый известием.
— Вот и я то же самое говорил, — отвечал Бульмеринг. — Однако же ведь секретарь-то Беер должен же это доподлинно знать. Час тому назад старик Даниэль явился в ратушу, прошёл в аудиенц-залу и передал бюргермейстеру записку от своего хозяина, и в той записке именно стояло, что Госвин Стеен не может более исполнить своих обязательств и должен приостановить свои платежи. Ну, как же? Не перевернулся разве свет-то?
И с этими словами толстяк поспешно двинулся дальше, чтобы" поскорее всюду сообщить эту интереснейшую новость. Другие усердствовали не менее его, и потому немного времени спустя чуть не весь Любек узнал об этом необычайном событии.
Как велико было впечатление, произведённое неожиданным известием, — это можно было видеть по тем многочисленным группам и кучкам людей, которые собирались всюду, на улицах и на площадях, чтобы потолковать о поразительном банкротстве. При этом очень немногие высказывались против Госвина Стеена. Этим он обязан был отчасти бюргмейстеру Варендорпу, который всеми силами старался опровергнуть мнение, будто бы Госвин Стеен был втайне сторонником датчан; отчасти же многие заявляли себя сторонниками старой фирмы и потому, что Реймару удалось освободить из Вордингборга такое множество томившихся там пленников. И выходило на поверку, что большинство любечан искренно сожалели о падении старой и почтенной фирмы.
Варендорп, посетивший Госвина Стеена в тот же день, с первого взгляда мог убедиться в том, какие ужасные мучения должен был пережить старый представитель фирмы прежде, нежели решился объявить себя несостоятельным. Волосы на голове и в бороде Госвина совсем поседели, черты лица заострились, и глаза утратили весь свой блеск; он выглядел разбитым, дряхлым стариком; при появлении бюргмейстера он едва поднял голову и заговорил с ним совершенно равнодушно.
— Что же вы, пришли вести меня в долговую тюрьму? Извольте, я готов.
— Это было бы позором для нашего города, — сказал Варендорп, — если бы мы лишили свободы собрата-ганзейца, который очутился в беде не по своей воле! Мы знаем вас как честного человека, которому Любек да и весь Ганзейский союз многим обязаны.
— Так зачем же вы пожаловали? — снова спросил Стеен.
— Чтобы переговорить с вами о мерах, какие следует принять в данном случае.
— Никаких мер тут принять нельзя. Я просто разорён — негодяем, не исполнившим своего обязательства.
— Один из свидетелей, которых имена были подписаны под утраченным долговым обязательством, вернулся из плена, — сообщил бюргмейстер. — Когда я сегодня получил вашу записку, я тотчас же послал за Ганнеке, и тот подтвердил мне ваши показания.
— Что же из того? Если бы мы даже могли и Иоганна Виттенборга вызвать из его могилы, — отвечал Стеен, покачивая головою, — это не поправило бы моего дела. Новая война с Данией разразится в ближайшем будущем, а этот Торсен покинул Визби и переселился в Копенгаген. Я не могу его засадить в тюрьму, и данные ему деньги потеряны безвозвратно.
— Ничуть не бывало, если только Бог вознаградит нас победою, — возразил Стеену Варендорп. — Тогда, поверьте, этот Кнут Торсен не избегнет моей руки и будет освобождён не ранее, чем уплатит вам всё до последнего гроша!
Госвин Стеен засмеялся горько и злобно.
— Да вы бы сначала справились, господин бюргмейстер, найдём ли у него грош-то за душою!
Варендорп сел рядом с Госвином.
— Не поддавайтесь мрачному настроению, — сказал он ему кротко. — Или вы действительно склонны думать, что ваши братья, ганзейцы, так вас и покинут на произвол судьбы и не помогут вам подняться? Что же это был бы за союз в таком случае? Звук пустой — не более.
— Я не желаю чужой помощи! — угрюмо возразил Госвин Стеен.
