Датский рейхсмаршал фон Падебуск показал себя гораздо более разумным, нежели скитавшийся по европейским дворам король Вольдемар, который нигде не мог найти поддержки и помощи своему сокрушённому могуществу. Рейхсмаршал очень хорошо понял, что следовало как можно скорее заключить мир с ганзейцами, так как в противном случае и будущность, и самостоятельное существование Дании подвергались большой опасности. Он начал мало-помалу вести переговоры с победителями, а так как постепенно весь датский рейхсрат сошёлся с ним во взглядах на положение Дании, то он наконец и решился отправиться в Штральзунд в сопровождении архиепископа Лундского, датских епископов и баронов, заседавших в совете короля Вольдемара. И тяжело было этим гордым сановникам, представителям Дании, всегда попиравшей права Ганзы и с презрением относившейся к её интересам и преимуществам, тяжело было им теперь явиться в Штральзундскую ратушу, где заседали представители ганзейских городов, к которым приходилось обращаться с униженной просьбой о мире и обсуждать его очень тягостные для Дании условия.

Переговоры привели, однако же, к благоприятному результату, и заключён был мир, которым ганзейцы могли гордиться по праву. Дания не только предложила вознаградить Ганзу за весь тот ущерб, который был ей нанесён происками и произволом аттердага, но даже обязалась отныне защищать ганзейцев от всякого внешнего врага. Сверх того, союзные ганзейские города получали, на основании мирного договора, множество разных торговых привилегий в датских провинциях. Более выгодных условий мира невозможно было себе и представить. Победители могли смело радоваться своим лаврам, которые доставили им преобладание на всём Скандинавском полуострове, так как и король Ганон Норвежский должен был также подписать унизительный для себя мир с ганзейцами. Густав Ваза был прав, когда он впоследствии говаривал о Дании, Норвегии и Швеции, что эти три королевства Штральзундским миром подрядились служить Ганзе товарными складами.

И когда настал, после заключения этого мира, тот день, когда бюргмейстер Варендорп возвратился в Любек с победоносными войсками и экипажами ганзейских кораблей, для Любека, действительно, настало такое торжество, какого город ещё никогда не видывал. Праздники сменялись праздниками, дома обвешаны были коврами, флагами и гирляндами живых цветов и растений. Везде на улицах воздвигнуты были триумфальные арки, всё дышало радостью и весельем. Среди торжеств и веселий благородный Варендорп не забыл на городском кладбище скромную могилу Иоганна Виттенберга, своего предшественника и собрата: он возложил венок на надгробную плиту этого несчастного, так несправедливо искупившего смертью на эшафоте свои увлечения и ошибки.

На обратном пути с кладбища Варендорп остановился на Гольстенской улице, напротив дома с известным уже нам древним изречением около входной двери. Тихо поднялся он наверх по лестнице, сопровождаемый старым Даниэлем в покои фрау Мехтильды.

В старом доме Стеенов сегодня вообще что-то такое готовилось, и притом под покровом величайшей тайны. На лестнице и по коридорам слышно было движение взад и вперёд, всё о чём-то шептались и совещались, всюду мелькали знакомые нам лица, и на всех написано было какое-то волнение и сосредоточенная озабоченность.

Госвин Стеен в этот день был уже не в конторе своей, а в уютной комнатке верхнего этажа. Празднество и торжества последних дней сильно его утомили. Он от души был рад успехам ганзейцев, но на сердце его всё же было невесело, там всё ныла старая, незажившая рана, и он не мог спокойно видеть людей, наслаждавшихся семейным счастьем и согласием у своего домашнего очага. Он много думал теперь о прошедшем. Особенно живо представлялся в его памяти тот день, когда Мехтильда одарила его мальчиком, и он, счастливый отец, при виде этого ребёнка и смеялся, и плакал. Ему вспоминалось, как он впервые прижал малютку к своему отеческому сердцу и как оно тогда радостно билось. Вспомнились ему потом и всякие причуды подрастающего ребёнка, и он при этих воспоминаниях улыбался сквозь слёзы. А там и годы учения, в течение которых он частенько забегал к отцу в контору для решения какой-нибудь мудрёной задачи. И всё милее, всё прекраснее вырастал и развивался мальчик и стал юношей, с которым отец тесно сдружился, потому что гордился им, и говорил себе, что этот юноша будет со временем достойным его преемником и владельцем старой фирмы. И Госвин Стеен вспоминал, как он был счастлив этой любовью к сыну и как ежедневно и ежечасно благодарил Бога за то, что ему дан был такой сын. Тревожно следил он за тем, чтобы Реймар не знал никаких лишений, и каждое маленькое нездоровье ребёнка уже причиняло ему беспокойство. Добрые, честные глаза его сына были ему краше солнца, и кроткие лучи их проникали в самый тайник его души. Он с ужасом думал о том, что может потерять Реймара, и вот каждый вечер, отходя ко сну, и каждое утро, едва открыв глаза, он, становясь на молитву, обращался к Богу только с одной мольбой: «Боже, Царь небесный, сохрани мне сына!» И что же?..

Из-за юношеской необдуманности, за которую нельзя было даже привлечь Реймара ни к какой ответственности из-за того, что у него ещё не хватало воинской опытности, он вдруг порвал все связи с нежно любимым сыном и без жалости оттолкнул его от себя!

Где же была его отеческая любовь? О! Святая искра её всё ещё продолжала гореть в его сердце, хотя его уста и произносили брань и хулу в адрес сына. И эта искра не могла вполне потухнуть, потому что она была частицей вечной, непреходящей любви. И по временам она таким огнём жгла его сердце, что он способен был утолить сердечную боль только слезами...

А с улицы доносились крики весёлой толпы; эти люди могли радоваться наступлению счастливого времени, потому что все они снова свиделись теперь со своими родными и близкими, между тем как он — владелец старой и богатой фирмы, устоявший против всех бурь и невзгод, — сидел в своей комнате одинокий, грустно опустив голову на руки...

И вдруг кто-то постучал в его дверь, так нежно и тихо, словно не человек хотел войти в комнату, а мирный ангел. Госвин Стеен поспешил сказать «войдите», и в комнату вошла прекрасная девушка с такими добрыми, ласковыми глазами и такой чудной улыбкой, что старый купец невольно поднялся ей навстречу.

Она несмело подошла к нему, взяла его за руку и сказала:

— Я — дочь вашего старого друга Тидемана. Он, вероятно, не раз говорил вам о своей Росвинте?

Госвин Стеен поклонился — и глаз не мог оторвать от милого лица.

— Я приношу вам от него поклон, — продолжала Росвинта, — и вот должна передать вам этот листок.

Госвин взял листок из её рук. Это была деловая бумага с датской печатью. С величайшим изумлением он прочёл те немногие латинские строки документа, в которой значилось, что «уроженец города Копенгагена, некто Кнут Торсен, уступает фирме «Госвин Стеен и сын» в Любеке все находящиеся у него на складе в Лондоне товары, в уплату долга оной фирме, почему лорд-мэр города Лондона и просит для получения вышеозначенных товаров прислать доверенное и уполномоченное лицо».

Госвин Стеен мог только после прочтения документа вопросительно взглянуть на Росвинту.

— Как?! — сказал он наконец. — Неужели Кнут Торсен сам, по собственному почину и доброй воле решился на такую сделку?

— Он решился на неё после того, как на его совесть и сознание подействовал человек, которого я считаю лучшим из людей! — произнесла с необыкновенным воодушевлением Росвинта. — А вот вам и ещё два документа, которыми с чести и доброго имени этого человека стирается и последнее пятно!

И она передала Стеену признание Торсена в клевете на Реймара и заявление пирата Петера Скитте, скреплённое подписью новгородского посадника и старшин Немецкого двора в Новгороде; в этом заявлении вполне выяснился весь эпизод разграбления Бойской флотилии и доказывалась полная невиновность Реймара.

Тут уж Госвин Стеен едва мог дочитать это заявление до конца, потому что горячие слёзы туманили ему глаза... Наконец, с глухими рыданиями он опустился на стул, едва будучи в состоянии произнести: