– Ходят слухи, что даарду нападают на людей.

Слухи ходят всегда, а подобного рода заметки всегда с радостью печатают, так что какой смысл вслушиваться, верно?

– Не слухи, сестра.

Гриз тихонько втирает заживляющее в пальцы старой даарду. Поглядывает на Хаату снизу вверх:

– Когда это началось?

– Знаки… были давно, – в горле будто плотина, перекрывающая реку слов. – Были… годы назад. С теми, кто был слишком хорошими сосудами… я видела всякое.

Они обе не упоминают о том, что вмещают эти сосуды. Гриз достаточно знакома с верованиями терраантов – и с ритуалом Посвящения, когда ребёнок связывается с Роем. Обязательная маленькая травма – порез, любое увечье – чтобы он не стал «сосудом, который полон»…

Гриз знает того, кто в секунду может заполнить собой любого из Роя. Кто прячется за серебристыми бельмами в глазах, как за завесой паутины, пахнет плесенью и тленом. Она слышала крик «Освободи» – из уст Хааты, когда попросила её воззвать в поместье Моргойлов, чтобы избавить мальчика от проклятия. От клейма Врага Живого.

«Люди Камня ей не дети. Пришлые. Чуждые. Приняла их, как мать – подкидышей. Как белая сова – птенцов скрогга. И они рвут её тело, и она кричит. Она кричит громче и громче, и ее крик в водах, и в лесах, и в крови. Ты слышишь её крик, Пастырь? Голос Ардаанна-Матэс из глубин.

Огромная, безразмерная тварь – за нитями кокона из тысяч нитей, и каждая нить вросла под кожу одному из Роя, каждая нить заходится пронзительным воплем:

– Освободи! Освободи! Освободи!»

– Годы назад… такое было? Он заставлял терраантов нападать на людей?

Хаата оглядывается по сторонам, будто стены могут подслушать.

– Видела… разное у добрых корней. Сосуды заполнялись. Мало их воли. Много чужой. Иной.

Всесущий – жрец Ардаанна-Матэс, общий корень для Роя, связанный с ним… чем? Древней пуповиной, какая раньше была у всех терраантов? Древним кровным обрядом, создавшим Рой? Эту тайну если и знают кто-то – то высшие жрецы даарду. Но если Всесущий может слышать, видеть и говорить через любого из Роя – может ли он обратить любого из Роя в марионетку?

Выходит, что может. Если они…

– Это всё жрецы, верно? Или те, кого готовили в жрецы. Ваши сиэршьэ, – старательно выговаривает полузабытое слово – «пуповинник», нечто вроде наставника или мудреца. – Те, у кого, как считают, крепкая связь с землёй… И раньше это тоже было с теми, кто умел слышать лучше других, так? Он заполнял их… кого-то под старость, кого-то просто так… И потом – что он заставлял их делать, Хаата?

В глазах у Хааты – бесконечное озеро усталости. Она открывает дверь камеры, чтобы Гриз могла обработать остальным израненные пальцы. Но сама не помогает – кутается в тени, шепчет из них:

– Не всё знаю, сестра. Они уходили туда, где Рой не слышал. В общинах не ищут таких – говорят, что он… призвал их. Для Неё. Чтобы Ардаанна-Матэс жила. Вечно петь в Её святилищах.

– Но ты в это не веришь.

– Есть другие, как я. Дурные корни. Много своей воли, мало другой. Искали пропавших. Находили разное. Убитые охотниками. Замёрзшие во льдах. Умершие в подземных храмах.

Может, это было, когда я жила в их общине, – думает Гриз. Я жила в общине, лечила зверей, осваивала их язык, и дети даарду учили меня плести одежды из крапивного волокна. А женщины притаскивали соты, полные дикого мёда, и щебетали о травах… И дни казались мирными и чистыми – заживали шрамы на ладони и в душе. А где-то в это время уже шли они – марионетки Сиа-а-Тьо, Тысячеглазого… Отравленные то ли его безумием, то ли приказом – освободить… что?

И где-то были те, кто отмечен знаком Роя – но не хочет впускать в себя верховного жреца, подчиняться его воле, становиться марионеткой…

– Ты поэтому ушла из общины.

– Дурные корни, неполные сосуды. Плохо живём в общинах, среди добрых корней. Они гонят. Или идём сами. Живём одни. Уходим к бэраард. Маги Камня шумные, вонючие. Но в них… своя воля.

– Почему ты не сказала мне?

На это ответа нет долго: Хаата копошится у затенённой стены, притаскивает фляжку, начинает поить собратьев. Мёд и яблочный сок, понимает Гриз, потянув носом. Она не подходит, чтобы помочь: Хаата не хочет этого, и это разлито в воздухе.

– Ты Пастырь, – наконец цедит даарду. Так, словно это оскорбление. – Спасаешь жизни. Тебе… нельзя.

Варг не должен убивать, – бьётся в виски первый закон, и выход, который нашли даарду-отступники – леденит, но страшнее леденит голос Хааты:

– Молчи, сестра. Ты клялась ему… дала большую клятву. Своей кровью. Слушай ещё. Они не знают, что ищут, – она кивает на бессильно лежащих сородичей. – Что он слышит. Куда ведёт их. Что хочет освободить. Спасти.

Спасти… заполняя собой своих же сородичей, заставляя их скитаться, искать неизвестно что, нападать на магов, биться в безумии. Что можно спасти – такой ценой, ценой своего народа?

«Всех», – говорит внутри неё древний, плесневый голос – словно она случайно заразилась от остальных. Хаата будто чувствует это – потому что выныривает из теней, наклоняется вплотную и шепчет:

– Может, он хочет спасти… Её. Слышит знаки. Видит дальше, понимает, что будет. Я только дурной корень. Не вижу. Не знаю. Но так… – она задыхается и мотает головой. – Так не должно быть. Ты спасаешь живое, дала клятву, ты Пастырь… береги живых. Не ходи за мной, сестра.

Взгляд у Хааты говорит куда больше, чем слова: там открытое предупреждение. Не соваться, не лезть, потому что Всесущий могущественен – и страх, что вмешательство Гриз может невольно всё испортить, выдать её верховному жрецу, выдать остальных…

– Но почему они ведут себя так? – Гриз заканчивает с зельями, Хаата – со своей фляжкой, они выходят из-за решётки, и даарду закрывает засов. – Это больше похоже на безумие или болезнь.

– Коснулись чужой силы. Чужой воли и чужой боли. Слишком близко от солнца можно сгореть. Полные сосуды часто трескаются. Здесь камень – нет земли, плохие корни. Тут им легче.

Гриз представляет, что в таком случае значит «тяжелее» – и в спину ей будто дует холодным воздухом.

– Но как же они тут…

– Завтра их отсюда увезут. По воде.

Они уходят из подвала, заполненного перламутровыми и голубыми отблесками – и спящими терраантами – марионетками чужой силы. Хаата всё говорит на своём языке, очень быстро, поскрипывает и посвистывает под нос: увезут на корабле, за Вейгорд, за Тильвию – в мёртвое место, там корни не слышат, травы не говорят…

– В Алчнодол? – Хаата по привычке сплёвывает сквозь зубы, потом кивает, добавляет:

– Там Она мёртвая. Там… он не достанет.

Оека слов обмелела, но за неровной плотиной ещё полно горькой воды. Боли о жертве, на которую обречены собратья – если Алчнодол у Магов Камня постепенно забирает магию, то ведь и терраанты там будут навеки отрезаны от своих способностей: не прочитают звонкую перекличку птиц, не ощутят счастье весеннего леса, – отсечены от Пуповины, от Ардаанна-Матэс навеки.

– Но как же они там будут…

– Плакать, – падает в ответ, тяжкое.

Если даже Хаата до сих пор чувствует себя неуютно в каменных зданиях, если ей нужна живая природа рядом, то остальным, таким же как она…

Гриз усилием воли словно поворачивает рычаг подвесного моста внутри себя.

– Там их встретят? Или… как они будут жить?

И вообще, на какие всё это средства, – интересуется внутри кто-то подозрительно похожий на Гроски. Нужно ведь оплатить это помещение. Договориться с этим подозрительным сторожем. Нанять корабль, проводников, потом ещё как-то обустроиться в Алчной Долине…

– Ты мне давала много, сестра. Долго давала ваши деньги.

Гриз словно подсекают под колени – она удерживает равновесие и останавливается посреди тропы. И таращится на смущённую Хаату. Не в силах поверить, что не поинтересовалась раньше – как она вообще распоряжается заработками.