«Вам разве совсем не страшно?»

Алапарды – знак тайны. Йоссы – крови и беды. Керберы, игольчатники, прочие – знак охоты, той, зимней, в Дамате, когда стало ясно, что дело очень серьёзное.

– Вы даже не представляете себе – насколько. Единый и его ангелы – да я в ужасе. За три месяца навидался такого, что до старости не забуду. Чего только стоит последний вызов. Я уже говорил как-то Лайлу – вы здесь все сумасшедшие.

С этим она не спорит. Легко представлять её – в лунном свете, в клубах пара от моего дыхания, в заснеженных ветвях…

– Но куда страшнее мне уйти. И оставить вас всех наедине с этим. Мел, Лайла, Аманду, маленькую Йоллу и Уну. Вас. Как я смогу теперь ходить на кораблях, открывать какие-то там страны, искать пути за Рифы – если буду знать, что на вашем пути могут встать фамильяры, безумные Мастера, варги-на-крови и вир знает, что ещё! Если вы будете в патрулировании, без денег, без сна – да ни всё ли равно, если что-то пойдёт не так, а меня не будет…

«Неужели вы думаете, что в силах защитить ковчежников от всего этого?»

– Нет. Но в силах – разделить с вами это. Так мне будет спокойнее.

Отражение прошлого – будущее, и по его вехам я тоже иду сейчас. Клетки с заболевшими зверями. С людоедами. С обездоленными и капризными, с отвратительными и лукавыми, с кусачими, царапучими, дышащими огнём, подхватывающими понос, впадающими в истерики…

«Вы не любите животных».

Остановившись у клеток шнырков, я всё жду, пока она добавит: «Это не ваше». Но она молчит.

– Не у всех ваших сотрудников в резонах – любовь к животным.

«Что тогда у вас? Чувство долга? Снова загоняете себя в клетку, как в истории с Мел, и если так…»

– Мел – сестра мне. Была ею с детства и всегда ей будет. Но остаюсь я по самым эгоистическим побуждениям. Людям естественно оставаться рядом с теми, кого они любят.

Получается сказать это без запинки – в который уже раз. Я даже повторяю, прикрыв глаза: «Люблю, люблю». А невыносимая Гриз Арделл поворачивается ко мне спиной, и это так жаль: даже в моём воображении я не могу рассмотреть её лицо в этот момент.

«Даже если чувства не взаимны?»

– Но я знаю, что они взаимны. Тот поцелуй, в оранжереях. Тот, что избавил тебя от темного сна веретенщика. Я не верю, что ты просто догадалась о моих чувствах. Будь это так – ты поговорила бы со мной. Успокоила бы меня сразу же после приезда из Айлора. Ты так заботишься обо всех, и ты непременно сказала бы что-то вроде: «Извините, что пришлось открыть ваши чувства прилюдно, Янист. Мне очень жаль, что так вышло и очень жаль, что вы полюбили такую недостойную…» Не знаю, какие слова ты бы подобрала, но там было бы что-нибудь про варга крови, проклятую, отступницу. Возможно, падшую женщину – как ты говорила об этом в Энкере. А закончила бы ты тем, что всё понимаешь, и тебе жаль, что ты не сможешь мне ответить, и спросила бы – как ты сможешь мне помочь… Вот видишь, я тебя уже почти понимаю.

Когда я успел перейти с ней на ты? Наплевать, в этом ценность воображения. Можно говорить без утайки, называть по имени. Даже мысленно взять за руку.

– Но ты молчишь. Потому что уверена, что это твои чувства не взаимны. Единый, какая уничтожающая ирония… Я не знаю – подбираешь ли ты слова или ждёшь чего-то, или ты хочешь, чтобы мы никогда не заговорили об этом поцелуе и всё забылось… Но я знаю другое. Самое важное.

«Почему же ты тоже молчишь? Почему не подойдёшь ко мне? Не заговоришь со мною?»

Прислоняюсь плечом к большому тёплому вольеру для керберов.

– Потому что ты попытаешься оттолкнуть меня, вне зависимости от того, что чувствуешь. А я не знаю, смогу ли я тебя переубедить. Хватит ли у меня смелости и упорства, чтобы сломать все стены, которые ты выстроишь между нами.

За день под солнцем снег подтаял, и мороз чертит по нему причудливые узоры. Гидры в прудах залегли в норах в глубокой спячке. Я шагаю – и мне хочется, чтобы рядом со мной шагала она, раскрасневшаяся, с растрепавшимися волосами. И усмехалась колко и насмешливо: «Ну что же, давайте взглянем на эти стены». Чтобы между нами, будто лёгкие снежки, перелетали фразы… мысли, которые я успел прокрутить в голове раз двести за эти дни.

«Варги не вьют гнезда».

– Можно построить дом. Избушку. Что угодно.

«Варги-женщины не могут иметь детей, я говорила».

– Дракканты воспитали меня как сына. Лучше других я знаю, как важно дать кров осиротевшему ребёнку.

«Рихард Нэйш…»

– …и его странное влияние на тебя – но скажи мне, что ты не сможешь освободиться, если захочешь. Гроски был прав – это твоё решение, с кем быть.

Перед тем, как выдохнуть следующую фразу, она каждый раз медлит. Может, потому что это слишком властно предстаёт в моей памяти: звенящий голос, наполненный властностью, алая струйка крови стекает в снег, медленно оседают на скомканное белое покрывало йоссы…

«Я варг крови, и я сама не знаю – сколько мне осталось».

– Ты говорила, что те, кто здесь, возможно, помогут тебе удержаться. Я тоже буду здесь. Чтобы осталось как можно больше.

Это всегда долгий разговор, где она иногда сердится, а иногда смущается и замыкается в молчании. Или говорит о своём воспитании, о манерах, работе, тысяче дел – обо всех этих маловажных, глупых препонах. О неведомой опасности, признаки которой витают в воздухе. Заканчивается всё одинаково – тихим, печальным выдохом:

«Видите, как меня сложно любить, господин Олкест».

– Любить вообще сложно. Может статься, что любовь – самый тяжёлый труд и величайший из подвигов, который только можно принести в этот мир. Мне сказал это однажды мой учитель, господин Найго.

Думаю, он знал, о чём говорил. Он, переживший смерть любимой жены и обожаемых детей. Сделавший любовь к людям своей основой – как ты сделала своей любовь ко всему живому вообще.

Тороплюсь, огибая птичник, из которого несутся убаюкивающие песни золотистых тенн. Она теперь молчит и следует за мной в вечерней дымке, и она ждёт моих слов, и нужно… нужно сказать, что я понимаю: легко не будет. Понимаю, что мы разные. И, может, я не так умён, или талантлив, или терпелив, чтобы быть возле неё… или это не нужно добавлять? Просто это глупо, делать вид, что ничего не произошло, отворачиваться друг от друга, когда… И Мел была права. И я сделал свой выбор, отступать не намерен – об этом тоже нужно сказать непременно, я справлюсь (а если она усомнится?!), всё будет хорошо…

Ощупью бреду в поисках слов, отгоняя по пути настырную мысль о сказках, которые слишком мрачны и жестоки, чтобы в них нашлось место для «долго и счастливо». Вздор, мы уже не в Цветочном Дворце («Отчего же ты чувствуешь себя словно под обложкой старинной книжки, Янист?»), мы свободны – она и я («Почему же вы словно ждёте нужного поворота сюжета, Рыцарь Морковка?»), просто ещё немного времени, совсем немного времени…

Просто немного времени, чтобы придумать хотя бы для этого разговора счастливую концовку. Почему-то это очень важно для меня. Словно это даст мне веру, или готовность, или…

– Олкест!

Туманное марево воображения слишком стремительно обретает плоть. Гриз Арделл, живая, чуть раскрасневшаяся от мороза, выныривает из-за стены загона прямо передо мной – и мой язык прилипает к горлу.

– Хорошо, что вы здесь, Янист, – звёзды отражаются у неё в глазах, когда она повторяет эту фразу. И на лице такая же решимость, как когда она поцеловала меня в Айлоре. – Вы же не просто так гуляете по питомнику, да? Хотели со мной поговорить? Я с вами тоже хотела. Извините, что не раньше: я, в общем… ждала кое-чего, так что мысли в голову не шли. Я вам потом всё расскажу – но только потом, потому что, если всё пойдёт нормально, то рассказывать-то будет почти нечего. Вот если всё будет совсем плохо…

Проговаривая это, она тащит меня за собой, к длинному и высокому кирпичному зданию птичника. Я повинуюсь молча и с обморочной дурнотой. В голове, словно неприкаянная бродяжка, болтается жалобная мысль: «Не успел».