Теперь беглец посыпал голову пеплом, отрекался от самой мысли, будто бы любовь связала их с ментором. Едва ли. Он просто нуждался в ней. А она — в нём. Сестра Кайя порушила их союз первой, потому как первой же и получила всё, чего хотела.

А чувства, что Флэй питал к той девочке, растворились так быстро, что он и не решался говорить о них, как о любви. Это могла быть просто дружба. Просто влюбленность. Просто жажда заполнить пустоту внутри. Либо же союз против неласкового и жестокого мира, где никому не нужные дети — просто корм для чудовищ с человеческими лицами.

На худой конец, застрельщица не привлекала его от слова «совсем». Вот уж где просто сговор против несправедливого мироздания, что пропускает через себя людей так, что на выходе получается фарш, который обратно не слепить воедино.

Сладостное состояние, воспетое менестрелями, — дезертир всякий раз находился где-то рядом с ним, но всегда проходил будто бы мимо. А теперь — и вовсе начинал бояться, сторониться. Особенно любви в интерпретации Руджеро Форленцы.

— Мне не нужна такая любовь, — сказал Альдред, как отрезал. — Уж уволь.

Заявления предателя не пришлись очкарику по душе. Былой энтузиазм его, пылкость рассказчика — всё сошлось в точку и схлопнулось в мгновение ока. Учёный стал чернее тучи, слившись воедино с тьмой. И лишь янтарные глаза поблёскивали в ней зловеще, будто у гуля.

— «Уж уволь»? — Как будто бы похититель ослышался. — Что значит «не нужна»?

Голос его с каждым словом всё озвончался и скрежетал, будто сталь при трении. Альдред хотел что-то сказать, как произошло нечто, чего он никак не ожидал.

На мгновение — всего на жалую секундочку — Руджеро спрятал за спиной руку и резко выдернул её обратно. Раз — и глаз ренегата пронзила нечеловеческая боль. За ней последовали спазмы по всему телу, словно все былые раны разом открылись. Ему под веко загнали что-то твёрдое и холодное. Будто бы из железа. Металл. Именно так.

Ложка. Обыкновенная ложка. Ей пытались выкорчевать глаз, выудить, будто сырое яйцо из скорлупы. И ведь почти получалось. Правда, Учёный не спешил: просто продемонстрировал ему свою извращённую «любовь». Металл стремительно вбирал в себя температуру от глаза, к которому прилила кровь.

До последнего Флэй молчал, но терпеть ему уже было невмоготу. Из его рта наружу вырвался ошеломительный крик — настолько пугающий и протяжный, что даже банши бы захлопнули свои уши.

— Ты никогда и близко не испытывал любви, — грозно заверил его Форленца.

Казалось, поражённый глаз перестал видеть совсем. Альдред не умолкал, попеременно вбирая пыльный воздух и крича. Он не дергался — инстинктивно понимал, что если сдвинется в любую из сторон, его глазное яблоко просто вырвет из орбиты. Пока что оно оставалось в своем мышечном гнезде. Учёный тоже застыл.

И всё же, что-то было не так. С века на скулу Флэя потекло что-то теплое. Кровь. Возможно, вперемешку со слезами. Однако и это было не самое худшее, что происходило с ренегатом в тот момент.

В его голове произошёл самый настоящий взрыв, что вырвался за пределы сознания через крик. Сравним он был разве что с подрывом на пороховом складе. Мгновение слипались в одно, нескончаемое и мучительное.

А между тем дезертир не переставал размышлять и рассуждать про себя. Равновесный Мир вновь раскрыл ему свою уродливую личину, и это стало настоящим откровением. Ненависть. Лютая ненависть — вот, что здесь и сейчас Альдред Флэй испытал по-настоящему ярко.

Он искренне возненавидел Церковь Равновесия, все её догматы и пропагандируемые добродетели. Эти же самые священники легко обходили их, вслед за ними — короли, а уж если и эти себе позволяли лишнего, чего говорить обо всех мирянах Западного Аштума? Они стремились к Порядку, но сами же не привносили в этот мир ничего, кроме Хаоса. Бесконечных смертей, боли, страданий себе и другим.

Если это гармонисты называют Властью Людей, ренегат считал, те не заслуживают ни зваться «людьми», ни обладать хоть какой-то властью. Если бы предатель мог, он бы с радостью поспособствовал разрушению Равновесного Мира. Уж лучше на руинах в который раз возвести нечто новое, чем дать великану на глиняных ногах и дальше расти ввысь, укрепляя религию, построенную на фундаментальной лжи.

Быть может, язычники знают, что делают. Гораздо лучше, чем Альдред Флэй.

Дезертир ненавидел себя за самообман. За то, что искал силу там, где скапливаются слабые люди в надежде однажды покрыть свои потребности. Готовые жестоко умереть за шанс почувствовать себя королем — побитым, покалеченным, но королем. Воплощающие в жизнь свои гнусные желания, страсть к насилию.

Может, выбор и не всегда есть, но тогда — был точно. Сделанный им стал роковым. Ведь если б не он, судьба Альдреда сложилась бы иначе. Не факт, что до этого дня он дожил бы, но навряд ли претерпел бы столько страданий, сколько успел перенести. Навряд ли бы вообще узнал, что является Киафом. Хотя это было бы даже к лучшему.

С каждой секундой перенесённой боли Альдред все более явственно укоренялся в желании спалить весь Равновесный Мир дотла. Да что там — Востоку тоже есть, за что ответить. Баланс жизни нарушен людьми. Не будь их, наступила бы истинная гармония. Если упорядоченность способна сжиться с человечеством, то лишь при условии, что оно возвысится, очистится от накипи нескончаемых грехопадений.

Если бы у ренегата имелась сила. Настоящая. Божественная. Всепоглощающая. Всеразрушающая. Если бы он выжил. Стал заметен. Стал тем, кто ведёт, перестав быть ведомым. Он… он бы изменил всё.

Неважно, что движет Пантеоном в эпоху Семи Лун. Гибнуть Альдред не спешил. А сбегать из Аштума было некуда, ибо этот мир везде. И Флэй в нём, как ни крути. Он должен был попытаться хотя бы задать ему обратный импульс, который бы пустил трещины по сложившемуся мирозданию. Хотя бы…

Идеи проносились в голове Флэя одна за другой, ни за одну конкретную он не цеплялся. Дезертир и не заметил, как боль склонила его к откровенному бреду. Зациклиться на нём предателю не дал Учёный. Он всё также держал глаз ложкой.

Руджеро Форленца сказал:

— Чувствуешь, как напряглось твоё тело? Ты застыл, но в то же время дрожишь, тебя пробирает от судорог в мышцах. Что это, если не возбуждение?

Кричать Альдред прекратил тут же, подхваченный поистине демонической злобой. Стиснул зубы, стал цедить рык сквозь них, будто рассвирепевший волк. И всё равно, он оставался зайцем, попавшимся в ловушку охотника.

Если земля носит сволочей вроде Учёного, значит, её надо выжечь! Быть может, тогда на могилах монстров однажды вырастут прекрасные цветы нового, дивного мира.

Очкарик продолжал:

— У тебя очень красивые глаза. Мне они сразу понравились. Для начала я займусь ими. Не переживай. Такое произведение искусства нельзя уничтожать. Я их заспиртую. На память. Частичка тебя всегда будет со мной. Разве не чудесно?..

Дезертир не нашёл, что ответить. Впрочем, едва ли маньяку было интересно, что о его деятельности думала жертва. Мозг Руджеро Форленцы — даже он — попросту не работал так. Он брал от Равновесного Мира, что хотел, и жил сам в себе. Плевать ему хотелось на других обречённых жить. Это пожиратель всего, что любит человек.

— Затем только я займусь остальным твоим телом. Крови ты потерял немало, но я не дам тебе умереть от недостатка в ней. Ты будешь жить, пока я не остановлюсь. Глазами ты не увидишь, что я сделаю, но ты останешься в сознании. Оно и к лучшему, правда же? Будет больно, не будет страшно. Так ведь? Интересно, какие картины тебе нарисует твоё слепое сознание? Обязательно расскажи мне! Я хочу знать…

Монолог Учёного прервал непонятный грохот, что слышался из далёких уголков «Железного Савана». Очкарик выругался и посмотрел за плечо, прошипел себе под нос что-то ещё. Казалось, что Саргузы вновь, впервые за столько лет снова посетило землетрясение. Но навряд ли. Дело было в другом.