— «Пропустите мисс... Она правдива и заслуживает доверия...» Вы слышите, Лиззи? «Она правдива и заслуживает доверия».

На щеках девушки выступил яблочный румянец.

— Да благословит вас бог, мистер президент! — прошептала она, глядя на Линкольна, однако тот, очевидно, не расслышал, занявшись следующим просителем.

Едва скрылись в дверях вирджинцы, как внятно и недружелюбно прозвучал скрипучий голос:

— Вы слишком добры к врагам, мистер президент!

Сгорбленная, с трясущейся на седой голове черной наколкой, опираясь на палку, стояла в толпе посетителей одетая в глубокий траур старуха. «Наверно, потеряла сына или внука, — подумала Надин. — Но как свободно разговаривают здесь с главой государства!»

На этот раз Линкольн услышал.

— Ведь они люди, не правда ли, мэм? — спокойно спросил он строптивую посетительницу. — Даже на войне не следует быть безжалостным. Где-то должна быть граница жестокости.

— Мне не вполне ясно, сэр: как можно говорить доброжелательно о враге, когда стоит задача его уничтожить? — непримиримо трясла головой старуха.

У Линкольна блеснули глаза. Надин удивилась, как вдруг похорошело, озарившись внутренней красотой, его лицо, когда, глядя на старуху, он медленно проговорил с непередаваемым выражением глубокого раздумья и лукаво-мудрой улыбки:

— Мэм, а разве я его не уничтожаю, превращая в своего друга?

Кругом одобрительно засмеялись, кто-то из толпы восхищенно воскликнул:

— Молодчина Эйб, будь я проклят!

— Я хотела бы знать, — сказала старуха, — что это за чувство — быть президентом Соединенных Штатов.

Линкольн ответил, не то кашлянув, не то со смешком:

— Вы слышали, мэм, о человеке, которого измазали дегтем, обваляли в перьях и в таком виде торжественно вывезли из города? Из толпы кто-то спросил его, как ему это все нравится. Он ответил, что если бы не почести, которые ему при этом оказывали, он предпочел бы уйти незаметно на своих на двоих.

Бурный хохот покрыл слова Линкольна. Громче всех веселился джентльмен в пестром жилете, чрезвычайно довольный тем, что сбылось его предсказание относительно президентских анекдотов.

— Но почему вы в очереди, мэм? — спросил Линкольн, когда смех затих. — Джентльмены, пропустите ко мне эту пожилую леди. Можно было сделать это раньше.

После старухи в трауре, просьба которой была сразу же удовлетворена, подошел черед пестрого жилета. Приятно улыбаясь и даже подшаркивая ножкой, он попросил президента разрешить ему использовать его имя в намеченной к выпуску рекламе нового сорта мыла — только и всего.

— Нет! — вдруг повысил голос Линкольн, и лицо у него стало жестким. — Нет!.. Не принимаете ли вы президента Соединенных Штатов Америки за маклера? Вы обратились не по адресу. — Выбросил длинную костлявую руку. — Вот дверь на выход!

Джентльмен в пестром жилете исчез.

Очередь продолжала двигаться. Впрочем, иные из посетителей, как они заявляли, пришли просто пожать руку мистеру президенту и пожелать ему успеха в делах, и тогда, морщась добродушной улыбкой, Линкольн обменивался с ними рукопожатием. Стоя у стены, Надин наблюдала за президентом. Все больше нравился ей этот человек.

И вот подошла долгожданная минута, когда она — последняя посетительница — осталась наедине с Линкольном.

— Я жена арестованного полковника Джона Турчина, — заговорила она, стараясь держаться спокойно и непринужденно. — Он служит в армии генерала Бюэлла. Он осужден военно-полевым судом совершенно несправедливо.

Надин видела, что Линкольн утомлен приемом. И все же он сказал:

— Похоже, разговор у нас с вами будет длинный. Давайте-ка, мэм, сядем и побеседуем.

Открыв проход, впустил Надин за загородку, неуклюжим жестом показал ей на кресло перед столом и сам за него уселся, подобрав длинные ноги.

— Минутку, мэм. — Взялся за колокольчик.

Когда на звонок вошел из соседней комнаты секретарь, президент попросил его проверить, получен ли приговор военно-полевого суда по делу полковника Турчина, а если получен — принести. Секретарь ушел, и в кабинете наступило выжидательное молчание.

— Я хочу видеть старину Эйба! — пьяно орал кто-то внизу, у входа во дворец. Глядя на Линкольна, с некоторым удивлением Надин обнаружила, что сейчас, когда они сидят друг против друга не разговаривая, он явно испытывал неловкость. Можно было подумать, не знал, куда девать руки, — то убирал их, то опять клал на стол: взор его бесцельно блуждал по стенам, по потолку, всячески избегая ее лица. Неужели он смущался женщин, президент Авраам Линкольн?..

Секретарь принес найденный, наконец, среди бумаг судебный приговор по делу полковника Турчина, присланный на утверждение президенту. Линкольн неторопливо заправил за большие уши стальные крючки очков и погрузился в чтение. Стискивая ледяные от волнения пальцы, Надин ждала.

— Против вашего мужа выдвинуты серьезные обвинения, вы знаете это? — сказал президент, подняв наконец от бумаги блеснувшее стеклами лицо. — Полный развал дисциплины в полку, распущенность солдат, деморализация, излишняя жестокость по отношению к врагу. Распоряжений своих начальников он не выполняет. Возит с собой, простите меня, мэм, каких-то женщин...

— Подлая ложь! — звенящим голосом проговорила Надин, чувствуя, как жарко загорелись щеки и как хорошеет она от этого.

Линкольн поглядел исподлобья, поверх стальных дужек очков, и потупился.

— Вы очень категоричны, мэм.

— Женщины, о которых говорится в этой бумажонке, — не слушая, запальчиво продолжала она, — это я, жена полковника Турчина. Я работаю в походном госпитале, среди раненых. Я училась в Филадельфии на курсах женщин-врачей и счастлива, что могу быть полезна стране в самое тяжелое время.

— Женщина-врач? О, это меняет дело! — протяжно сказал президент, поглядев на посетительницу с интересом, в котором чувствовалось почтенье.

А Надин, не в силах остановиться, говорила и говорила:

— Они пишут вам о деморализации, о распущенности бригады. Пусть вспомнит генерал Бюэлл, что сказал он моему мужу после смотра: «Я никогда в жизни не видел лучшей выучки, чем в вашем полку». Вот что он сказал... Пусть подтвердит, как ему понравилось наставление по боевой подготовке бригады, которое написал мой муж. Я думаю, генерал не откажется от своих слов. Если он, конечно, порядочный человек. Впрочем, я в этом сильно сомневаюсь.

Легкая улыбка тронула длинные, резко вырезанные губы Линкольна.

— Мэм, мне кажется, вы несколько увлекаетесь.

Но Надин уже не слушала его, спеша излить все, чем кипела:

— А Хантсвилл? Кто взял Хантсвилл?.. Если б Восьмая бригада действительно была распущена и деморализована, как это утверждают, если бы мой муж действительно был таким недостойным командиром, как же тогда сумел он одержать такую блестящую — да, я смело так говорю! — блестящую победу?.. Герой Хантсвилла! Вот как называют полковника Джона Турчина!

— Герой Хантсвилла? — переспросил, пряча очки в футляр, президент.

— Да!

Линкольн призадумался, отвесив нижнюю губу, отрешенный, прищуренный взгляд был устремлен на широкое окно, раскрытое в сияющую, белооблачную голубизну.

— Конечно, у суда тоже бывает разный подход, — медленно заговорил он после молчанья. — Помню, будучи адвокатом, знавал я одного судью, строгого законника и формалиста. Он готов был повесить человека за то, что тот сморкался на улице, но мог отменить приговор, если ему не удавалось установить, какой рукой сморкался подсудимый, правой или левой...

Но Надин не ответила улыбкой ни на грубоватый анекдот, ни на сопровождавший его глухой смешок:

— Простите, мистер президент, дело совсем не в формализме судей! — перебила она с живостью. — Подоплека приговора совсем другая.

— Какая же?

— А та, что мой муж противник рабства не на словах, а на деле. Мой муж настоящий аболиционист и не скрывает этого.

Линкольн ничего не ответил. Рассеянно опять поглядел на окно, откуда снова донесся пьяный голос: «Покажите мне старину Эйба!» Задумался. Надин ждала, что он теперь скажет, сердце падало, падало... Вдруг президент с силой опустил ладонь на бумаги, лежащие перед ним.