— А вот еще был с ним случай, ей-богу не вру, ребята. — Отстранясь от дыма, помешивал ложкой в котелке, висящем над огнем. — Однажды выдалась такая холодная зима, что солнце застряло между двумя глыбами льда, а земля примерзла к своей оси.

— Примерзла? — спросил смеющийся голос.

— Ну да, примерзла и перестала крутиться. Вы думаете, Дейв растерялся? Плохо вы знаете Дейвида Крокета! Он отправился на полюс, взялся обеими руками, поднатужился и оторвал землю. Старушка только крякнула и опять пошла вертеться. Солнце он тоже освободил изо льда. Так солнце на радостях обдало его таким вихрем благодарности, что Дейв даже чихнул.

Слушатели так и грохнули. Но рассказчик, наверно ротный остряк, общий любимец, оставался невозмутим. Зачерпнув ложкой, пробовал варево — готово ли.

— А потом, — продолжал он, выждав, пока утихнет хохот, — Дейв прикурил свою глиняную трубочку от лысины солнца (снова грохнули), схватил за шиворот ближайшего белого медведя, вскинул на плечо и направился домой — порадовать свою старуху свежей медвежатиной. Вот, ребята, каков Дейв Крокет!

Прислушиваясь издали, невольно улыбался и Турчанинов. Далеко-далеко отсюда не раз приходилось ему слышать вот такие же солдатские побасенки. Видно, солдат везде солдат...

Ишь как ржут... Это хорошо, — значит, настроение у людей бодрое, несмотря на трудную зиму. Тяжелые переходы, лишения, упорные бои... Пусть зима здесь теплая, бесснежная, снег выпадает редко, никогда не замерзают реки, а все же жить в палатках неуютно. А они всю зиму провели в палатках...

Иван Васильевич подъехал к сидевшим у огня солдатам и спросил, какого подразделения. Долговязый капрал вскочил на ноги:

— Восемнадцатый полк, рота Б, сэр!

Кто-то подбросил в огонь ветку. Повалил беловатый дым, ветка с треском вспыхнула, на мгновенье вся, до последней иголки, сделавшись филигранно-золотой.

— Отдыхайте, ребята! — сказал Турчанинов и поехал дальше.

Что побудило всех этих людей пойти воевать за свободу? — раздумывал он. Разными путями пришли они под звездно-полосатое американское знамя. Одни записывались в армию во имя высоких идеалов — борцы за свое свободное отечество, за отмену унижающего человечество рабства, за нацию, объединенную от океана до океана. 18‑й полк, знал Турчанинов, в большинстве состоял из мастеровых, фабрично-заводских ребят, посланных на войну профессиональными союзами. Были в рядах федеральной армии политические эмигранты, покинувшие свою европейскую родину после неудачных революций 1848 года, — немцы, австрийцы, венгры, итальянцы, ирландцы. Иные, как Майкл Мак-Грэгор, записались волонтерами по слову Библии. «Майкл, ведь ваша вера запрещает вам. брать в руки оружие!» — удивился Иван Васильевич, впервые увидев среди своих солдат молодого квакера. «Простите, сэр, — возразил Майкл, почтительно моргая белесыми ресницами. — Ради святой цели господь разрешает брать оружие». И, упомянув Иисуса Навина, подкрепил сказанное еще соответствующим библейским текстом. Иван Васильевич взял Майкла к себе ординарцем.

Но были и другие.

Бок о бок с такими волонтерами шагали в воинских рядах безработные бродяги, с горя польстившиеся на солдатское жалованье и казенный харч, подобно рыжему ирландцу Биллу (не повезло парню, обманула его и Патрика золотая Калифорния). Были предприимчивые юнцы, ищущие приключений и славы. Были, наконец, купленные за наличные наемники, будущие грабители и мародеры, видящие в войне только средство наживы.

Начальник штаба майор Блэк, сидя за дощатым столом, писал при свете фонаря письмо домой, когда Турчанинов, спешившись и отдав лошадь Майклу, вошел в палатку.

— Соберите офицеров, Блэк, — сказал Иван Васильевич, прикуривая у майора от его трубки, которую тот, на минуту вынув изо рта, почтительно подставил.

— Есть, сэр. Военный совет?

— Да. Завтра по распоряжению генерала Бюэлла будем штурмовать Хантсвилл.

Блэк спрятал незаконченное письмо во внутренний карман и вышел из палатки. В ожидании, пока соберутся командиры полков, Турчанинов занялся своим шестизарядным револьвером: высыпал на стол из барабана блестящие патроны, разобрал, начал чистить. Широкое бородатое лицо было озабоченным, пасмурным. Не один только завтрашний день заставлял хмуриться Ивана Васильевича, — было ему как-то не по себе, когда вспоминалось и только что закончившееся совещание у командующего армией генерала Бюэлла, с которого он вернулся. Томило нехорошее предчувствие несомненно уготованных в будущем служебных неприятностей.

— Идут! — сказал майор Блэк, воротясь.

Послышались приближающиеся к палатке голоса. Первым появился молодцеватый в своей военной форме, длинноволосый старик с широкой, веерообразной седеющей бородой и с синими молодыми глазами. За ним, нагибаясь, влез в палатку высоченный, сухого склада капитан. Худая обветренная щека была раскроена лиловым сабельным шрамом, сурово нависали черные усы, скрывая рот.

— Герр оберст, кажется, чистит свое оружие! — сказал с немецким акцентом старый длинноволосый майор и, улыбаясь, многозначительно поднял вверх указательный палец. — О! Это о чем-то говорит.

— Да, майор Вейдемейер, завтра будем драться, — сказал Турчанинов, смазывая маслом курок. — Присаживайтесь, джентльмены.

Иван Васильевич знал прошлое Джозефа Вейдемейера. Прусский офицер, как и он, артиллерист, участник революции 1848 года. Издавал в Германии журнал левого направления, затем вынужден был эмигрировать с семьей в Америку. Социалист. 17‑й полк, которым он сейчас командовал, состоял из эмигрантов, главным образом немцев и ирландцев.

Таким же опытным боевым офицером был и капитан Томас Найт, командир 18‑го полка, участник войны с Мексикой. Солдаты его были до войны типографами и машинистами, плотниками и литейщиками, каменщиками и кузнецами.

Майор Генри Мур, нынешний командир 19‑го Иллинойского, пришел последним. Войдя, молча поднес к козырьку два пальца, брякнул шпорами. В ответ на приглашающий жест Ивана Васильевича молча уселся на свободную складную табуретку. Об этом смуглом, черноволосом, похожем на испанца человеке Турчанинов знал только, что был он питомцем известного военного училища Уэст-Пойнт. В холодном выражении худого красивого лица с синими от бритья щеками, в его молчаливости и замкнутости, в подчеркнутом соблюдении субординации мнилось Ивану Васильевичу не только противопоставление себя всему окружающему, но и скрытая враждебность, готовая вырваться наружу, едва представится случай.

— Ну, все в сборе. Майор Блэк, давайте вашу карту, — сказал Турчанинов, завершив сборку старательно прочищенного и смазанного револьвера.

Блэк с треском раскинул на столе, под висячим фонарем, большую, изрисованную цветными карандашами и потертую на сгибах карту штата Алабама.

У Надин сегодня было дежурство.

Миновав светящиеся за деревьями, точно матовые фонари, большие парусиновые шатры походного лазарета, Турчанинов направился к маленькой палатке, где отдыхали дежурные врачи. На просвеченной изнутри парусине двигались темные деформированные тени. Откинув полу и нагнувшись, Иван Васильевич вошел. Надин сидела при слабом свете лампочки и, низко опустив голову, зашивала на себе широкую юбку, только что порванную и лесных потемках о древесный сук. Тяжелые ее волосы убраны под накрахмаленную белую косынку, видны маленькие уши.

— О, как у вас тепло! — порадовался Турчанинов.

И верно, тепло было в палатке. Весело потрескивающая, рдеющая малиновым пятном накала, железная печурка, на которой было поставлено ведро с водой, источала жар. Перед ней, открыв дверцу и подбрасывая в огонь наколотые сосновые щепки, присел Джордж, слуга Надин. Розовые отблески перебегали по черному лицу. Нагнувшись над большим корытом, откуда поднимался тонкий пар, крепкая, широкобедрая Гарриэт Табмэн хлюпала водой — стирала. Большая куча рваного, в грязи, в засохшей крови белья громоздилась у ее ног.