А вон и сам хозяин, князь Илья. Разрумянился, хмельной. В белой шелковой рубашке и красных чакчирах, развалился на тахте с гитарой в руках, лениво пощипывает тугие певучие струны. Ворот отстегнут, треугольником чернеет заросшая грудь, видна золотая цепочка от нательного крестика. Красавец, рубаха-парень!.. Над тахтой коричнево-красной расцветки текинский ковер, на узорах ковра — перекрещенные сабли и пистолеты...

Время от времени князь Илья отдавал приказания лакеям:

— Тимошка, еще шампанского!.. Петрушка, раскури барину трубку!..

И низенький старичок камердинер Тимошка, в опрятном сюртучке, проворно семеня, приносил и раскупоривал новые бутылки. Пробки стреляли в потолок, пенилось и шипело в бокалах веселое игристое вино. Мастерски разливал Тимошка — ни единой пролитой капли... Но почему, — подумалось внезапно Турчанинову, — почему седой, благообразный старик должен зваться Тимошкой?..

Все говорили разом, и каждый говорил свое. В общем шуме голосов вырывались клочки фраз:

— ...говорю тебе: Владимир с мечами и бантом...

— ...Tiens! Mais c’est epatant!..[1]

— ...нет, позвольте, господа, дворянская честь...

— ...у нее прелестные ножки!..

В углу, свесив на грудь голову с жидкими, зачесанными поперек лысины прядями, развалив колени, дремал в креслах плотный курносый павловец.

Кильдей-Девлетов взял на гитаре звучный аккорд и, подыгрывая себе, запел приятным сипловатым баритоном:

— Слушайте, князь. Говорят, вы как-то интересно получили полк. Какая-то необычайная история, — надувая свекольно-румяные щеки и утираясь фуляровым платком, сказал дородный, добродушный, с мохнатыми бакенбардами, с густым черным ежиком, начинавшимся почти от бровей, полковник-преображенец.

— О, это замечательно! Я слышал! — воскликнул, крутя длинный ус, худой, пучеглазый улан.

Продолжая бренчать на гитаре, Кильдей-Девлетов кивнул.

— Рассказали бы, а? — не отставал преображенец.

— Расскажите, — послышались голоса. — Просим, князь.

Рванув напоследок струны, князь Илья отбросил на тахту загудевшую гитару, закинул руки за голову, потянулся сильным, коренастым телом.

— Ну что ж, господа, расскажу, если желаете. История действительно презабавная. — Хохотнул, вспомнив, под черными закрученными усами блеснули зубы. — Итак, стояли мы во время венгерского похода в одном паршивом местечке. Надо вам сказать, командовал я тогда эскадроном. Как-то собрались у меня командир полка и бригадный генерал, сели перекинуться в картишки. Сметали две талии, я стасовал карты и приготовился метать третью. И тут на пороге собственной персоной мой вахмистр Галушко. «Так шо, ваше сиятельство, Хаим до вас прийшов, гро́шей просыть». — «Каких гро́шей?» — «Та ж за сено, шо куповалы». — «К черту!» — кричу. Волнуюсь, понимаете, карта идет препаршивая, дьявольски не везет, а тут этот болван, понимаете, со своим сеном... Однако не уходит мой Галушко, все топчется. Очень, говорит, просит жид заплатить ему. «Повесить его, а не заплатить!» — кричу я и начинаю понтировать. Крикнул, понимаете, машинально, совсем не думая, — голова не тем была занята. Повернулся Галушко налево кругом, исчез.

Смотрю, спустя немного времени опять появляется. «Что тебе еще нужно от меня, сук-кин сын?» — «Так шо, ваше сиятельство, приказание выполнил». — «Какое, кричу, приказание?» — «Повесил жида», — отвечает Галушко. «По-ве-сил??» — «Так точно». — «Да ты, хохлацкая твоя морда, в своем уме?» — «Так точно, ваше сиятельство, у своем. Як було приказано повесить, я и повесил».

Такой грянул общий хохот, что в дверях, ведущих в столовую, стали появляться любопытные лица: «Что такое, господа? Что случилось?..» Но от них только отмахивались. Закинув голову, гулким басом хохотал длинноусый улан: Хо-хо-хо!» Мелким, блеющим смешком заливался конногвардеец: «Преле-естно... Преле-ест-но...» — «Як було приказано»... Преображенец, раскашлявшись, сделался малиновым, как нагрудник его мундира, вытирал слезы.

— Что же потом было? — спросил кто-то, когда нахохотались.

— Что потом? Ну, генерал и командир полка, натурально, набросились на меня: «Как вы смели дать такое приказание? Самоуправство! Безобразие!..» — «Ваше превосходительство, — говорю я генералу наихладнокровнейшим тоном, — если, по-вашему, мой приказ был неправильным, почему же вы молчали? Вы же мое начальство». Генерал крякнул и умолк... Все бы не беда, господа, но каша из-за этого проклятого жидка заварилась прескверная. Судом запахло. Я и мой вахмистр, понимаете, должны были отвечать. Дело пошло на окончательное утверждение к государю. А государь император...

Тут князь поднялся с тахты и — руки по швам — придал красному, налитому лицу благоговейное выражение. Глядя на него, поднялись с мест, пошатываясь, и другие офицеры. Поднялся и Турчанинов. Упоминать высочайшее имя полагалось стоя.

— ...А государь император собственноручно начертать соизволил: «Бригадному генералу — выговор. Командира полка за слабость освободить от командования. Командира эскадрона князя Кильдей-Девлетова, который сумел подчиненным ему солдатам внушить правила образцовой дисциплины, благодаря чему каждое его приказание выполняется немедленно и неукоснительно, — князь Илья обвел слушателей победным взором, — назначить командиром полка».

— Браво, князь! Фо́ра! — выкрикнул пьяненький конногвардеец, будто в театре, даже захлопал. Было похоже, надрался больше всех.

— А Галушко? — спросил усач.

— «Вахмистра Галушко, — как бы читая приказ, продолжал Кильдей-Девлетов, — за отличную службу представить в кандидаты на офицерский чин и назначить триста рублей пенсиону».

Турчанинов впервые слышал эту историю — и как-то вдруг не по себе ему сделалось, куда-то пропало недавнее благодушное настроение. Отталкивающими показались лица окружающих. Лица? Нет, пьяные, гогочущие рожи, на которые и смотреть тошно.

Злой взгляд Ивана Васильевича упал на оружие, развешанное над тахтой, где сидел с гитарой князь.

— Илья, у тебя какие пистолеты? — обратился к Кильдей-Девлетову умышленно громко: пусть видят эти богачи-аристократишки, что с князем он на короткой ноге.

— Кухенрейтера, — отозвался Кильдей-Девлетов.

— Я предпочитаю лепажевские, — сказал улан. — Прицельнее и курок мягче.

— Э, не говорите! Лепаж совсем не то! — возразил преображенец.

— К чему спорить, когда можно проверить? — сказал Турчанинов с улыбочкой. — Господа, ручаюсь, что из Кухенрейтеровского пистолета я с любой головы собью бокал. Кто желает убедиться?

Однако желающих проверить на себе преимущества Кухенрейтеровского пистолета не оказалось. Офицеры притихли. «Новый Вильгельм Телль», — услышал Иван Васильевич за спиной чье-то сказанное вполголоса замечание.

— Господа! — воскликнул князь. — Уверяю вас, Турчанинов превосходный стрелок! Parole d’honneur![2] — И с жаром принялся рассказывать, как Иван на войне спас ему жизнь во время горячей схватки с венгерской конницей. Гонведы прорвались к батарее, которую прикрывал его гусарский эскадрон, началась рубка. Какой-то мадьяр, оказавшись сзади, уже занес над ним, князем, саблю. И если бы не Турчанинов, наповал уложивший гонведа пистолетным выстрелом...

— Так что же, значит, среди господ офицеров нет охотников? — повысив голос, бесцеремонно перебил Иван Васильевич князя и повел вокруг тяжелым взглядом, нагловато прищурясь. — Духу не хватает?.. Ну что ж... Илья, у тебя пистолеты заряжены?

— Что за вопрос!

— Дай-ка один, — сказал Турчаниновзи направился в столовую, широко шагая.

Оттуда он принес пустой бокал, поставил на стоящее у стены, украшенное потемневшей бронзой, бюро палисандрового дерева — екатерининской еще поры. Князь снял со стены один из пистолетов, передал Ивану Васильевичу. Тот отошел в дальний конец комнаты, к противоположной стене, встал там, слегка расставив ноги для упора. Положив длинный ствол на локоть, начал целиться... Черт, все-таки не чувствовалось в руке нужной твердости... В кабинете наступила тишина, все глаза были устремлены на Турчанинова, только слышалось безмятежное похрапывание спящего в кресле толстого павловца. Лампы моргнули от выстрела. Турчанинов опустил дымящийся пистолет и перевел дух: от бокала уцелела только ножка.