Искандер, меривший кабинет крепкими шагами, круто остановился и, заложив руки назад, под фалды сюртука, уставился на Турчанинова сверлящим взглядом. Блестящие, играющие глаза стали колючими.

— Почему это не верите, разрешите полюбопытствовать?

— Дух народа не тот, — тихо, как бы застенчиво сказал Турчанинов, понурясь. — Знаете стихи?

История, Александр Иванович, воспитала нас рабами, покорными любой тиранической власти. Горько, но это так.

— Позвольте, позвольте! А Пугачев? А рыцари четырнадцатого декабря? А крестьянские бунты?

— Пугачев выдавал себя за царя, не забудьте, Александр Иванович. Мятежные солдаты на Сенатской площади отстаивали права Константина на царский трон, который, как они считали, незаконно захвачен Николаем. А народ не поддержал ни декабристов, ни петрашевцев... Да и откуда быть у нас свободомыслию? Двести с лишком лет татарского ига, потом Иван Грозный с опричиной, потом два с половиною века романовского самодержавия. Полтысячи лет — срок вполне достаточный, чтобы у народа сложился свой национальный характер.

— Именно?

— Безграничное, рабское, детское преклонение перед правителем-самодержцем. Царь-батюшка!.. Царь-батюшка — это отец народа, а простой человек — ребенок... У всех у нас души согнуты. Может быть, когда-нибудь они и расправятся, и будет и у нас демократия, но будет это лишь через много-много поколений. А мне еще при жизни хочется, Александр Иванович, дышать воздухом свободы. Честное слово, наскучило быть рабом!..

— Мсье Тургенев! — возгласил, появившись на пороге, Жюль.

— Просите, просите! — обрадовался Искандер и, позабыв обо всем, устремился к дверям. «Тургенев! «Записки охотника»!» — дрогнуло что-то внутри Турчанинова.

Держа серый цилиндр, появился высокий, статный, величественный, элегантно одетый джентльмен в сером с голубизной сюртуке и в панталонах, украшенных темным лампасом, с пушистыми бакенбардами на улыбающемся, свежем, красивом лице. Густые, слегка посеребренные ранней сединой волосы у него были несколько отпущены. Широко и — показалось Ивану Васильевичу — театрально раскинув руки, он с высоты своего роста обнял Искандера, затем прижал к груди Огарева. Сдержанно, с оттенком надменности, поклонился издали Турчанинову, которого ему представили, уселся на диван, медленно, палец за пальцем, стягивая лимонные перчатки, бросил их в поставленный рядом цилиндр. Русский барин сквозил во всей его повадке, в каждом движении.

— Как доехал, Иван? — спросил Искандер.

— В Ламанше сильно качало. Но я морской болезни не подвержен. — У Тургенева оказался высокий, женский голос, неожиданный для его богатырского склада. — Между прочим, забавный случай, — он засмеялся. — Выхожу в Дувре на берег — какая-то толстая миссис обращается ко мне: «Море бурное?» — «Бурное», — отвечаю. «Не поеду!» И повернула обратно...

Нависшие усы Искандера усмешливо шевельнулись.

— Как поживает семья Виардо? — поинтересовался он. — Как мадам?

«Виардо? — недоуменно подумал Турчанинов. — Ну да, известная певица. Очевидно, она. Но почему русский писатель должен знать — и Искандеру известно, что он это знает, — как она поживает?»

— Благодарствую. Мадам совершает сейчас турне по Италии. — Тургенев поправил модный галстук. — Пользуется большим успехом, — добавил он с небрежным видом, плохо, однако, скрывающим удовольствие и гордость за мадам Виардо. — А я, друзья мои, знаете, привез новый свой опус. Да‑с.

— Как названье?

— «Фауст».

— Антитеза гётевскому «Фаусту»?

— Да нет, — несколько замялся Тургенев. — Впрочем, не буду предварять.

— Охотно послушаем, — сказал Искандер. — Правда, Огарев? (Огарев молча кивнул.) Только сегодня у меня приемный день, воскресенье, сам знаешь. Народу будет пропасть. Завтра — изволь, к твоим услугам.

Заговорили о парижских знакомых. Неведомые Турчанинову, зазвучали имена французские, русские, польские, немецкие. Искандер сообщил, что получил письмо от Прудона, — собирается на днях приехать в Лондон.

— О Бакунине слышно что-нибудь? — спросил Тургенев.

Искандер омрачился.

— Мишель по-прежнему в застенках царя. Есть сведения, что из Алексеевского равелина его перевели в Шлиссельбург. Плохо!

— Будем надеяться, что новый царь смягчит его участь, — сказал Тургенев.

— Может быть. Но воображаю, каково ему с его вулканической натурой прозябать где-нибудь в сибирской тундре!

— Да, Александр, могу сообщить тебе приятную весть! — как бы вспомнил Тургенев. — Слышал от одного приехавшего в Париж компатриота. Горячая петербургская молодежь — студенты, молодые чиновники, литераторы — от тебя без ума. Рвут «Полярную звезду» из рук, переписывают отдельные статьи.

— Слышишь, Николай? — обратился Искандер к другу, весь просветлев. — Переписывают, говоришь?

— Да, наизусть заучивают.

— А знаешь, Тургенев, мы решили издавать регулярный журнал, — сказал Искандер с каким-то вдохновенным видом, закидывая пятерней назад густые волосы. — Не альманах, а журнал. Хоть в две недели, хоть в месяц раз. Правда, превосходная мысль? Огарев придумал.

— O-la-la! — воскликнул Тургенев тоном парижского бульвардье. — Регулярный журнал? C’est impossible![28]

— Почему невозможно? Мы и название уже придумали — «Колокол».

— Но у вас и так дел по горло: «Полярная звезда», «Былое и думы»... Между прочим, с восторгом читаю твои «Былое и думы».

— «Полярная звезда», «Былое и думы» — все это хорошо, — подал голос молчальник Огарев. — Но это не то, что сейчас нужно. Это не беседа со своими. А в регулярном журнале мы бы излагали свои взгляды, пожелания для России и прочее.

И так твердо, с таким, хоть и спокойным, но полным скрытой страсти напором было проговорено это, что невольно иными глазами поглядел Турчанинов на немногоречивого поэта, до сих пор казавшегося ему рыхлым воплощеньем флегмы. Вот тебе и флегматик! Они как бы дополняли друг друга, два борца за идею, два соратника, навеки связанные общим великим делом, — один пылкий, горячий, блистательный, искрометный, другой тихий, скромный, скупой на слово, с лирической, углубленной в себя душой.

— Нет, это невозможно! — сорвавшись от волненья в фальцет, воскликнул Тургенев. — Господа, подумайте сами: вас только двое, вы оторваны и страшно далеки от России, не знаете, что ей нужно, что ей сказать... Да и как вы можете вести беседу с русскими людьми, находясь в Англии?

— Мы — протест России, мы — ее вольное слово! — почти выкрикнул Искандер. — Ее крик боли и крик освобождения!.. — Порывисто, взволнованно обнял Огарева за плечо. — Ударим в вечевой колокол, в набатный колокол, — вдвоем. А?.. Как и на Воробьевых горах были только вдвоем, помнишь, Николай? Кто-нибудь да откликнется.

— Нет, нет, это невозможно! — тряс головой Тургенев. — Бросьте, друзья мои, эту фантазию, не раскидывайте сил. У вас и так достаточно дела.

— Поздно теперь раздумывать, — ответил Огарев. — Дело уже нами начато, надо продолжать.

Однако Тургенев стоял на своем:

— Уверяю вас, удачи от этой затеи вам не будет. Да ее и не может быть. А литература, которую вы должны будете совсем забросить, — пострадает...

Давно уже следовало Турчанинову распрощаться с хозяевами — сам это понимал, — но он продолжал сидеть и слушать разговор, боясь упустить слово. Парнас, беседа небожителей... Все же, сделав над собой усилие, снова поднялся с места, чтобы откланяться. Однако Герцен с живостью остановил его:

— Нет, нет, оставайтесь обедать. Наш спор, господин Турчанинов, еще не закончен, и я охотно вновь скрещу с вами полемические копья... А предварительно вот что. Встречаясь у меня с русскими, советую не называть своей фамилии. Нет гарантии, что среди них не затесался шпион. Я не могу пожаловаться на отсутствие ко мне вниманья, правда для меня очень лестного, со стороны Петербурга и Третьего, отделения... Хотя, — вспомнил он и, добродушно засмеявшись, махнул рукой, — хотя вам это не опасно...