Платону стало обидно. В голове крутилось слово, обозначающее людей, которые верят в абсолютную предопределенность.

– Саныч… – задумчиво сказал он. – Я вот ни разу не спросил вас про родителей. Вы что-нибудь помните о них?

– О них? Да. Помню.

– Они живы еще? Ну… в вашем времени.

– Не будем об этом.

Прошло еще минут десять. Платон сгреб сухие ветки возле пня, стал поджигать одну за одной и кидать в кострище, где они гасли.

Саныч вдруг начал задыхаться. Сигарета – вторая по счету, последняя – выпала изо рта. Он начал кашлять и, отхаркивая, сплевывать какую-то серую жижу.

– Дай… Дай таблетки. Они у тебя? – пробормотал он.

– Нет. Не дам я вам ничего.

Саныч на пару секунд завис, даже кашлять перестал и обратил на Платона взгляд, полный недоумения и страдания.

– Понимаете, Саныч. Когда вы отказались пойти со мной в Обитель, сразу после нашего злоключения, я вас понял, – сказал Платон. – Это было рационально. Вы товарищ состоявшийся – в каком-то своем, очень своеобразном плане… И с надеждой вернуться в будущее, а может – зацепить и меня. Но когда вы начали торговаться с Павловым, я вдруг в вас разочаровался. И я убеждал себя, что я бы так никогда не сделал. Что вы – это просто какой-то другой человек, которого подкинула мне судьба. Но чем больше я размышлял, тем больше понимал, что все-таки вы – это в гораздо большей степени я, чем я сам. И вы меня ничему не сможете научить.

– Да и ладно, – ответил Саныч, покачиваясь и шаря по воздуху руками. – Я же тебе не преподаватель. Просто дай мои таблетки. И разойдемся. Сам уж там решишь, кем тебе быть. В конце концов, я тебе… я тебе не няня.

Он опустился на траву. То ли чихнул, то ли рыгнул. Из его носа полилась какая-то гнусная слизь. Платону стало невероятно мерзко.

– Как ты думаешь… – севшим голосом сказал Саныч. – Для кого… я выторговывал эти двадцать пять миллионов?.. Для себя?.. Но… у меня даже чипа… нет… Для тебя. Чтобы ты… пожил иначе…

Юноша отвел взгляд.

– Насчет таблеток… – начал он. – Когда вы привели Матвея и не привели Клару, я сразу все понял. Обиделся. И выкинул их в чащу, как только вас двоих увидел. Сейчас я понимаю, что это было неправильным решением. От злости. И не знаю, что делать. Я сожалею…

Платон закусил кулак. Он сделался еще бледнее, чем всегда. Бледные люди, когда бледнеют, становятся иссиня-белыми, кристально-белыми. Как чистый нетронутый снег в пасмурную погоду. Вот и сейчас лицо парня, словно луна, выделялось на фоне погружающейся во мрак полянки. Очень грустное. И очень безжизненное.

Фаталисты! Вот какое слово не мог вспомнить Платон.

– Знаешь… Я… Прощаю тебя. – Саныч уже не мог нормально говорить, у него началась одышка, он выталкивал из себя каждое слово, будто лаял. – Все люди… живут ностальгией. По тем местам… куда они не могут вернуться… Никогда. Прошлое – это общечеловеческое место ностальгии… И я вернулся!.. И сейчас думаю, что оно – мое чистилище…

Изо рта его хлынула грязная пена. Тело скрутили судороги. Он с силой прижался к земле и начал завывать.

– Уходи… Я не хочу, чтобы ты смотрел…

Платон вскочил. Выключил фонарь, чтобы не видеть происходящего. На ощупь смел его в рюкзак. Кинул взгляд влево, где светились неоновые метки на деревьях. И вправо – где белесым пятном в темноте развевалась на ветру тряпка, повязанная Матвеем.

Пара капель дождя попала на лоб… Справа вдалеке сверкнула фиолетовая молния, осветив Саныча, лежащего на боку возле пня. Она свернулась в клубок и рухнула куда-то вниз, будто НЛО сбили ракетой.

Через секунду-другую прилетел мощный раскат грома. Лес испуганно замер.

Преследуемый шестью дронами, Матвей ломился сквозь лес, как неуклюжий лось. Было не до меток. Подсветка демонических глаз не помогала, лес был такой нехоженый, что ничего не было понятно. Мозг – или демон внутри – просто изо всех сил дергал ногами.

Левая. Правая. Левая. Правая. Было очень больно, босые ноги сбивались о корни, в пятки впивались сухие ветки и сосновые иголки, как будто он снова попал на ту психотерапию, где нужно было стоять на гвоздях. Он тогда выл, кричал, обнимал методиста и плакал. Так и сейчас он вскрикивал от очередной иглы, кусавшей ступню, а на глаза наворачивались слезы.

Матвей пролетел сквозь кустарник. С разгона ухнул в овражек, раззявивший Карпову навстречу свою мглистую пасть. Встал. Пробежал десять метров, споткнулся о толстый корень и приземлился лицом в оставленный кем-то посреди леса рюкзак, откуда вывалилась жестяная фляга, протеиновые батончики, фотоаппарат, термос, блистеры с таблетками…

Дроны не отставали. Грозно жужжа, они окружали. Это было страшно, как нападение собак или столкновение с роем злых шершней.

Матвей закрыл голову руками…

Порыв ветра – будто быстрый зверь пробежал – раскидал ненавистные квадрокоптеры. Фиолетовый всполох – шаровая молния пронеслась со свистом и ударила в сосну рядом. Ствол треснул с макушки и до корней в один миг, обнажив вспыхнувшую сердцевину, из которой вихрь вырывал тысячи искр. Прогорающее дерево было похоже на открывающиеся врата в геенну огненную, а разносимые ветром частички – на танец тысяч светлячков.

В панике Матвей опять побежал. Кроны деревьев над головой сомкнулись. Он услышал лай, увидел лучи света сзади. Кто это? Привлеченный сигнальными ракетами патруль? Леха? Клара?

Карпов выскочил из сени деревьев на опушку и увидел высокую каменную стену Обители. Отвлекшись на сторожевые вышки, Матвей налетел на колонку, ударившись о нее коленом, пошатнулся и наступил в глубокую лужу. Дергающееся отражение в ней исказило лицо Матвея, скорчив страшную рожу со светящимися белыми глазами.

Над головой закручивались спиралью фиолетовые тучи, на горизонте дрожала зарница.

Он вдруг услышал тишину.

Ни дронов, ни людей.

– Нет тут никого, – прошептал Матвей. – И тебя нет. Тут только… я.

Вдруг всплыли слова Фадеева: «В нашем деле главное, чтобы человеческая сущность осознала». И Матвей понял, что осознал: не было ведь никакого «ты» и «я», «изнутри» и «снаружи», не было «души», «тела», «одержимости», «проклятия» – весь Матвей, целиком, и был демоном. И только он был виноват в том, что случилось с ним и окружающими.

Демон. И всегда им был.

Матвей шел по улочкам общины в женских солнцезащитных очках с толстой желтой оправой. Еще и ночью. Из-за этого он чувствовал себя по-идиотски. Казалось, что все в толпе смотрят на него и посмеиваются. Он стянул эти очки с садового столика в одном из огородов северного склона, когда добирался от КПП. Черные линзы хорошо скрывали его глаза без радужки, сочащиеся светом.

– Что таращишься, гражданин начальник? – ехидно спросил Матвей у полицейского, проходя мимо. На самом деле лица сотрудника и лиц его товарищей, которые сгруппировались в тугой узел, со всех сторон стиснутый толпой, не было видно из-под балаклав и шлемов. Но было очевидно, что они узнали Карпова – дернулись было к нему, но так и не решились нарушить защитное построение. Матвей внаглую потрепал одного-другого по щиту и как ни в чем ни бывало двинулся дальше, уносимый толпой обительских, как бурной рекой.

Не зря он сюда пришел.

Может быть, Обитель манила Матвея наличием Клары. А может быть, просто отсутствовала альтернатива: как бы опасно в общине ни было, безопаснее точно не будет нигде. До кургана не добраться – парень не запомнил даже половины из напутствий Клары. Лес таил страшное и неизведанное, в лесу его никто не ждал, а Макмэн на своем джипе был так далеко, словно на другом конце Млечного Пути. Словно в другой жизни…

Давным-давно, когда Матвей был еще ребенком и все было хорошо, когда была жива мама, а Макмэн еще звался папой, они втроем отправились в музей восковых фигур, приезжавший в Тверь ненадолго. Там проходила выставка уродцев. Разных – от сиамских близнецов до Очень Толстого Человека. Парнишка тогда затерялся в толпе зевак и какое-то время протискивался, видя перед собой лишь спины. А потом его вытолкнуло на ужасную фигуру карлика с тремя глазами и двумя носами, уродливого до жути. И вот они смотрели глаза в глаза – Матвей и этот восковый карлик. На следующий день мальчик впервые отправился к психотерапевту.