Мурашки пошли по телу Девонского.

– Подскажите, пожалуйста, от вас можно позвонить? Я друга ищу, а телефон остался… в Обители.

Номер эфэсбэшника был недоступен: «Абонент с данным номером телефона не зарегистрирован». На календаре телефона тоже было десятое августа две тысячи тридцать пятого. Это вызвало у Платона волну паники. Попрощавшись с продавщицей, он вышел из «супермаркета» и запалил сигарету. Сколько раз он пытался бросить курить – и вот, сорвался опять, спустя полгода.

По деревне ходили полицейские и собирали павших дронов, запихивая их в пакеты. Квадрокоптеры отвезут в местное отделение Департамента Наблюдения и Информирования, где их восстановят и вернут на улицы.

На обшарпанной стене магазинчика был налеплен десяток одинаковых плакатов:

В голове Платона вспыхнуло обрывочное воспоминание – в тридцать восьмом или тридцать девятом этот Осипов погнался за дроном, случайно залетевшим в номер отеля, и выпал из окна с седьмого этажа.

– Недолго тебе петь осталось, Аргинин. Не доживешь ты до зимы, – пробормотал Девонский и нервно рассмеялся.

Платон стоял и курил у подъезда одного из зданий Морозовских Казарм в Твери.

До Сандова пришлось добираться пешком. До Твери – на попутках. Заплатить за проезд в автобусе не удалось: везде нужен был чип, который из руки Девонского выковыряли еще в сорок девятом, когда от чипирования отказались – наблюдение отлично велось и через сеть дронов, а платежи осуществлялись другими бесконтактными способами. Для мониторинга здоровья использовался индивидуальный генетический паспорт.

Любой дрон мог сесть на голову, защипнуть волос или забрать слюну, чтобы просканировать ДНК. Десятилетиями спецслужбы собирали генетические данные граждан, формируя огромный ген-банк. И Каисса-2 достигла таких мощностей, что смогла работать с этим банком. В режиме реального времени нейронная сеть пробегала по цепочкам ДНК целого генеалогического древа нескольких поколений и имитационным моделированием скрещиваний могла получить генотип, а фенотип определялся искусственным зрением дронов. Так что даже однояйцевым близнецам не нужно было носить чипы.

Платон воспринимал микросхемки в руках как какую-то дикость, ошейник цифрового концлагеря сороковых. Себя же он чувствовал кроманьонцем, вышедшим на охоту в бескрайние бетонные джунгли – в отсутствии чипа, документов и денег была какая-то первозданная свобода. Наверное, что-то подобное испытывают нудисты на пляже, сбрасывая одежду. Или жители Обители в своем хиппи-сообществе.

На подкорке иногда свербила мысль, что это все иллюзорно, ведь на деле чипы просто сменились технологиями поновее и у каждого по-прежнему осталась зависимость от материального и бюрократического. Между гражданином и властью канцелярии всегда есть связующая нить, так уж заведено. Когда она превращается в поводок – это несвобода. Когда она рвется – это тоже несвобода, как бы неолибералы ни утверждали обратное. Потому что нить удерживает гражданина от попадания в андеркласс. Подлинная свобода – это когда нить незаметна настолько, что мысль о ней можно отогнать глубоким вздохом. И Девонскому это удавалось – дышать полной грудью и таким образом держать хрупкий баланс свободной личности, не сваливаясь ни в контркультурщину, ни в протест, ни в ура-патриотизм, не быть ни палачом, ни жертвой, не поддерживать и не нуждаться в поддержке.

Точно так же, глубокими вздохами, Девонский отгонял мысль, что он вдруг скакнул из шестьдесят пятого в тридцать пятый, на тридцать лет назад. Все признаки казались косвенными – старые дроны, которые были и в Твери, календари, плакаты с мертвыми шансонье. Города в России с годами менялись не так сильно, чтобы распознать по ним разницу в жалкие тридцать и даже пятьдесят лет.

А просто подойти к прохожему и спросить, какой сейчас год на дворе, – так упекут в дурку, как товарищей, о которых говорит Аркат Ли. Только сейчас Девонский догадался, что завкафедрой теологии и уфологии сам изначально не верил в свою теорию, раз совершенно не предусмотрел, что она может сработать. В прошлом – если вокруг и впрямь было прошлое – действовать было решительно невозможно: попадись Платон полиции, он сразу бы оказался в обезьяннике, ведь без чипов ходить по улицам «в то время» запрещалось. Расплатиться без чипа тоже было никак. По сути, Платон оказался на дне общества. По щелчку невидимых пальцев голограмма свободы выключилась, сменившись злобной ухмылкой отчаяния, неведомого, как правило, современной цивилизованной личности.

Еще одной проблемой был поиск следов Маркетингового Шлюза Данных. Если это тридцать пятый, то работа над ним уже почти завершена: существует документация и прототип, где-то Шлюз даже внедрен экспериментально. Но найти данные о проекте не представлялось возможным: только дроны знали, где и что можно отыскать в городе.

«Платон Саныч, вот окажешься в прошлом, встретишь себя молодого и поверишь мне. Скептицизм – это узость мышления», – всплыли в голове слова Ли. Именно поэтому сейчас Девонский и набирался с каждой сигаретной затяжкой смелости, чтобы подняться на второй этаж, пройти налево, до конца длинного коридора и позвонить в ту самую квартиру.

В районе Морозовских Казарм время остановилось намертво. Этот комплекс домов из красного кирпича был построен в конце девятнадцатого века. Он служил исполинским общежитием для пролетариата, работавшего на местных мануфактурах. И до сих пор эти дома стояли и в них жили люди. Микрорайон, заточённый между рекой Тьмакой и железной дорогой, питал воображение местных журналистов. Его называли «фавелами», «гетто», писали, что он вот-вот разрушится, рассказывали о программах реновации жилья, окружали дома ореолом мистики, сплетенным из городских легенд. Но мистического тут ничего не было – Казармы стояли, наполненные нелегалами и неблагополучными жильцами, замусоренные, пропитанные миллионами запахов, плачущие дождевой водой из прогнивших крыш. Из современного тут были только граффити на стенах и – изредка – съемочные группы, гоняющиеся за тяжелым духом прошлого и желающие заточить его в свои киноленты. Один из домов комплекса был разрушен, и внутри росла целая роща. Во дворах ржавели машины и сушилось белье, звучали ругательства на разных языках, прерываемые стуком колес поездов.

Но Платон чувствовал, что здесь очень хорошее место и тут живут хорошие люди. Ему было спокойно, и Девонский, хотя и не помнил почему, пришел именно сюда, к этому подъезду, отключив все мысли и предоставив ногам самим нести его. Докуривая третью сигарету подряд, он отмечал, что даже разрушенный и антиутопичный Морозовский Городок с исполинскими неоготическими сооружениями выглядит намного эстетичнее, чем стоящие по соседству прямоугольные человейники из типовой серии, обшитые разноцветными панелями, будто кто-то сморкнулся на них краской, и входящие в какой-нибудь элитный ЖК с названием вроде «Перспектива» или «Достояние».

Платон забычковал сигарету, взбежал на второй этаж, дошел до смутно знакомой квартиры и, секунду помявшись, позвонил. Дверь открылась. На пороге стоял бледный молодой человек и вопросительно смотрел на Девонского.

– Здравствуйте, я ничего не покупаю, извините… – сказал юноша.

С его правого предплечья сбежала струйка крови и капнула вниз.

– Я – это ты из будущего. – Ничего лучше Платону в голову не пришло.

– Это вряд ли, – ответил юноша и захлопнул дверь.

Сразу после встречи с главредом Матвей разыскал Леху – фотографа и своего лучшего друга. Рубаха-парень, Леха со всеми находил общий язык и пользовался популярностью в Редакции, хотя сам по себе был замкнут и меланхоличен, предпочитал уединение и ни разу не появился ни на одном корпоративе.