Кларе уже доводилось заниматься сексом в полевых условиях при первом знакомстве. Необходимое и достаточное условие было соблюдено: она недавно приняла душ. Мужчины заводятся быстро, с пол-оборота. Вспыхивают как спичка. В то время как женское желание разгорается медленно. Подобно дровам в камине или углю в мангале. Эта стремительность противоположного пола всегда завораживала Клару. Она читала где-то, что так устроено природой. Самец должен всегда с ходу ловить нужный настрой, чтобы быть готовым размножиться.

Матвей нужный настрой поймал. Он неистово брал ее прямо на обеденном столе. Не сказать, что парень был хорош как мужчина. Но он старался. Движения его были какие-то дерганными, нервными, тревожными. Как у девственника в первый раз. Но оно и понятно: то, что они все пережили сегодня, ставило под вопрос не только качество der Geschlechtsverkehr[45], но и сам его факт.

Поразмыслив, Клара вытряхнула из себя Матвея, спрыгнула со стола и почти дзюдоистским движением раскатала обалдевшего увальня на столе, как тесто. Затем вскарабкалась на его бедра сверху и произвела повторную стыковку. Стало если не лучше, то точно ловчее. Вид перед парнем, должно быть, открылся невероятный.

Воистину, секс – лучшее лекарство от стресса. Это стоило того – запустить тяжелый маховик плотских удовольствий, чтобы он достиг момента инерции, снимая тревогу и подпитывая тем самым следующий заход. Они запустили его дважды, прежде чем вернулся Богдан и приказал собираться.

На Клару навалилась сладкая истома, граничащая с абсолютной ленью. Когда не хочется вообще ничего. Мысль о том, что нужно куда-то идти и день еще не закончился, внушала почти ужас. Клара медленно слезла с Матвея. Даже не удосужилась надеть обратно халат. Пошла в душевую, как Ева по райскому саду. Оставила своего то ли Адама, то ли Змия-искусителя лежащим на столе практически бездыханным. Со спущенными штанами и блаженно-придурковатым выражением физиономии.

Клара подмигнула Морозову, тот покраснел и отвернулся. Какой скромный.

Душ. Холодный. Горячий. Холодный. Мощный, как те струи дождя из сна. Потоки пены стекали и уносились по желобу вдоль ряда душевых кабинок. Клара во весь голос напевала «Spielmannsfluch»[46], пританцовывая.

В общем, в случившемся для Клары не было ничего необычного. Необычным было глубокое послевкусие. Непохожее ни на что из испытанного ранее. После таких схваток Клара всегда ощущала небывалый подъем настроения, стремительно рвущиеся наружу откуда-то снизу живота улыбки и смех. Взрыв гормонов и эмоций. Стремительно переполняющий, словно пена из как следует встряхнутой банки с газированным напитком. И столь же стремительно заканчивающийся. Клара обожала это ощущение. Оно всегда перерастало во влюбленность. А влюбленность, говорила девушка, намного вкуснее и лучше любви. Говорить-то она говорила, но, положа руку на сердце, Клара ничего про любовь не знала. Потому что к ней нужно привыкать с детства. Но не было ни детства… ни любви.

То ли от грустной, выхваченной из череды других мысли, то ли от избытка эмоций, то ли от событий этого понедельника, то ли от осознания самого факта очередного бесполезного дня с его нуарной Existentialität[47] из глаз Клары побежали ручейки. Слезы принято прятать в дожде, но она спрятала свои в горячем душе.

Новое чувство пугало. Пугало тем, что его невозможно было выразить словами и осмыслить. Пугало новизной. Пугало так, как пугает мысль о том, что забыла выключить утюг или газ, когда уже отъехала на приличное расстояние от дома. Пугало иррациональностью. Пугало рациональностью: если это слово на Л, то дальше все равно пути нет – с Матвеем ее не связывало ничего, кроме животного притяжения, химии. С одной стороны, он не в ее вкусе. Полноват. Потный и не очень мужественный. Вредный, потерявший свои очки по дороге, но все равно остающийся в них, разглядывая окружающее через искажающие линзы. Карпов привык к лучшей жизни. Ее любимая Первая, ее товарищи, нравы и увлечения были для него, скорее экзотикой, нежели бытием. И сама Клара была для него, наверное, охотничьим трофеем. Утешительным призом на сафари для богатеев. Что она могла дать ему, интеллектуальному, успешному, богатому – видно, что богатому, – кроме своей души, которой грош цена? Это с другой стороны.

– Клара! Выходи давай! Время! Выдвигаться нужно! – крикнул Богдан.

Она вышла из душевой. Чтобы не смущать его, Клара обмоталась полотенцем. И все равно поймала на себе хищный, раздевающий взгляд. Так вот оно что: не от смущения и скромности он прятался от наготы Клары. Все это время он прикрывал рукой собственную наготу – этот взгляд. Наполненный злобой. Пугающий и голодный. Пронизывающий, как стылый осенний ветер. Клара видела раньше такой взгляд в глазах самых отчаянных детей в приютах.

– Богдан, я быстро переоденусь. Который час? – спросила она.

– Восемь десять. Наступают сумерки. Как быстро мы доберемся до КПП?

– За двадцать минут максимум. Богдан, прости меня за то, что смутила тебя своим поведением сегодня. И Матвея прости тоже. Ты нас спасаешь. С нами в одной лодке. С тобой спокойнее. Я благодарна тебе. Батюшка говорил, что в Обители у меня дом, сестры. И братья. И, глядя на тебя, я понимаю это теперь.

Она обняла его. Он смутился, на щеках появился очаровательный румянец.

– Люди помогают друг другу жить, Клара, – сказал Богдан. – Все в порядке. Замяли.

За двадцать минут мужчины успели переодеться в камуфляжные футболки и шорты, обуться в легкие кеды болотного цвета – все это нашлось на складе. Богдан долго возился с одеждой и шнурками. Не привык еще к отсутствию ведущей руки. Клара потянулась было пособить, но тот отогнал ее беззлобно: «Папа говорил, никогда не стоит привыкать к помощи, всегда отрабатывать самому».

Из подходящего по размеру облачения для себя Клара нашла только форму медсестры – бирюзовую рубашку и хлопковые брюки. Ее и надела.

Они спустились еще на один этаж, в катакомбы. Прошли по хорошо знакомому ей скальному проему, украшенному сотней разноцветных выстрелов из пейнтбольных маркеров. Как будто Джексон Поллок гостил в Обители и оставил свой след. Наверное, ему бы тут понравилось.

Как Клара и обещала, путь до выхода из кургана занял ровно двадцать минут. За это время они промчали несколько километров на дрезине на магнитной подушке. Вдоль покрытых граффити камней. Вдоль нескольких просторных вестибюлей, похожих на станции метрополитена, – с толстыми кирпичными колоннами, мозаиками, крупными плафонами.

На одной из таких «станций» стоял бронзовый памятник Льву Ивановичу, в натуральную величину, без постамента. Цельнометаллический Пистолетов тыкал пальцем прямо в проезжающих, как дядя Сэм: «I want you!» Смотрел по-отечески строго. Борода его вздымалась. Лысина была отполирована добела десятками рук – люди в общине хоть и были религиозны, но в приметы тоже верили. Считалось, что если потереть лысину Владыки, как его называли в Первой, то это принесет удачу.

Путь наверх был разломан. Или не достроен. Лифт не работал. Эскалатор стоял. По его железным рифленым ступеням пришлось идти пешком. Матвей запыхался и ощутимо хромал – видимо, агрессивная сексуальная схватка далась ему нелегко. Весь путь он был отрешен и задумчив. Пару раз он робко брал Клару за руку, и девушка чувствовала, что его рука холодна и слаба.

Пройдя по эскалатору наверх и взобравшись по вертикальной лестнице, они оказались в небольшом помещении перед массивным железным люком. Настало время выходить.

Богдан заметил проход в смежную комнату с надписью «Дозорная». Зашел туда. Вход закрывала металлическая дверь со сканером отпечатков. Богдан боязливо поднес руку к сканеру. И дверь отворилась. Внутри мерцали десятки экранов, как у охранников в супермаркетах. На всех экранах транслировалась однообразная картинка – кусок гравийной дороги и лес, лес, лес. При этом изображение двигалось постоянно, аж в глазах рябило.