Ассистент Иванова Петров, тощий и мелкий старикашка, кошачьим движением нырнул под стол и достал хирургическую пилу. Нажал кнопку. Раздалось жужжание.

Клара кинулась на колени:

– Батюшка! Помилуйте нас! Это же просто Матвей! Он безобидный! Не берите греха и простите наши!

Пистолетов взял Клару за горло и рывком поднял ее в воздух. Сдавил шею, словно клешней. В носу что-то пискнуло, и Клара почувствовала на губах теплую змейку солоноватой жидкости.

– Помилуйте… – хрипела девушка. – Wo ist Ihre Barmherzigkeit?[50]

– Никто тебя не помилует. Блудница! Ты у меня вообще можешь забыть о свободе. Посажу тебя на цепь в подвал монастыря.

Размашистым ударом по лицу Владыка отшвырнул от себя Клару, словно куклу.

Она сидела на кафеле операционной. Холод от пола и сквозняка заползал под рубашку. Клара посмотрела в сторону. Там лежал поднос для инструментов, упавший во время возни. Из отполированного железа на нее взглянула несчастная девушка. Не Блудница. Мученица! По ее щекам было размазано красное, словно помада. Кровь.

– Выбесила меня эта грешница. Замените медсестру. И начать процедуру! – Голос Пистолетова гремел со всех сторон.

От подноса до Клары по полу протянулась дорожка из хирургических инструментов.

Зажим Кохера изогнутый.

Зажим Бильрота прямой.

Парочка из сцепленных прямого и изогнутого «москитов».

Крючок Фарабефа.

Зонд желобоватый.

Иглодержатель.

Скальпель лежал ближе всех. Рукой можно дотянуться…

Платон всегда побаивался сумеречного леса. А сейчас они с Алексеем шли через него. Было без малого десять, когда они наконец-то протопали по узким тропинкам до длиннющей стены, окружающей Первую Обитель.

На освещенной белыми фонарями забетонированной площадке у стены, рядом с пожарным щитом, торчала колонка, под которой натекла приличная лужа. С пунцовым, как грудка снегиря, лицом Леша жадно хлебал воду из пригоршней и издавал тихое, почти плачущее «уф-ф-ф» после каждого глотка.

– Алексей, у вас что-то лицо покраснело, – сказал Платон, сменяя его у водопоя.

– Это я обгорел, – неприветливо буркнул фотограф. – Мы же кучу времени провели на солнцепеке на месте штурма автозака.

Они провели там от силы двадцать минут, а «солнцепеком» фотограф назвал лучи закатного солнца. Какой чувствительный этот Леша. Он что, совсем из студии не вылезает? Девонский окинул взглядом сначала спутника – в черных джинсах и черном худи в вечерние плюс двадцать пять, – потом себя, со стороны, в колыхающемся отражении в луже. Платон не обгорел. Все такой же белый, как сальный свечной огарок. Ничего не меняется… Он провел рукой по лысине. И почувствовал пеньки отрастающих волос. С момента аварии Платон каждый день брил голову, исчерченную шрамами. Он боялся, что волосы отрастут очагами и скальп с островками каштановых волос и бледными участками кожи будет напоминать футбольный мяч. Но с тех пор как Девонский шагнул в прошлое, бритье головы стало менее приоритетным. И Платон скучал по тому недавнему времени – дня четыре назад? – когда бритье было важным делом.

Вдалеке заухала сова.

– К добру или к худу? – громко спросил Платон.

– Угу, – ответила сова.

Они двинулись искать северный пропускной пункт.

– Почему никто не прищучил эту Обитель за соро… за десять лет? – спросил Платон Девонский Леху, пока они пробирались по вырубленной полосе с исполинскими соснами с густыми кронами по одну руку и бетонной стеной пяти метров высотой, с колючей проволокой и вышками с автоматчиками – по другую. За стеной общины громоздилось что-то огромное и отсвечивающее фиолетовым.

Вышки стояли каждые пятьдесят метров. С них за Платоном и Алексеем наблюдали пристально. Нет, не через прицелы. Но достаточно красноречиво, чтобы сразу понять – шутить тут не будут.

– А за что? – удивленно спросил Леха.

– Ну, секта… и все такое.

Фотограф засмеялся.

– У нас в стране как положено: если некое комьюнити не нарушает прав других граждан и не эксплуатирует чье-то беспомощное положение – инвалидность, там, или малый возраст, – то пускай самоорганизовывается как угодно. А сюда люди сами пришли, сообразно личностному миропониманию. Голодовки и аскезы не устраивают, за медицинской помощью в критических случаях обращаются, даже санавиация своя есть. Преступлений внутри нет вообще! Проводятся регулярные проверки детей соцслужбами. Детей тут почти треть населения.

– Тут очень вольно трактуют религиозную догматику, как мне показалось. Неужели это никого не оскорбляет?

– Не-а. Обычно общины берут за основу какую-нибудь дичь вроде уфологии, парапсихологии, экстрасенсорики. И вообще, в любой момент все ее члены могут просто сигануть со скалы. Или отравиться. По приколу или если разглядят приближающийся конец света. Но Обители вроде Первой, наоборот, стараются или строго придерживаться официальных позиций церкви, или не транслировать конфессиональные взгляды вообще.

Платону вспомнился диковатый Аркат Ли с кафедры теологии и уфологии.

– Но я по телевизору видел…

– Это все ширма. Просто чтобы закрыть общину от притока людей. И немного попугать обывателей, чтобы были более послушными. Я в Редакции работаю – я знаю.

Мрачный Леша как-то повеселел. Видимо, ему просто нравилось что-то кому-то рассказывать, вести репортаж. Наверняка в Редакции-то он только щелкает кадры.

Платон Девонский за свои пятьдесят два года еще ни разу не был в Обители. А может, был, просто амнезия все стерла… Все, что он знал про Первую, – она связана с религией, почти секта. Здесь странные люди, которые предпочли остаться без чипа и цифрового следа, пожертвовав комфортом цивилизованной среды обитания. Платон считал Обитель одним из видов трудовой колонии, не более. Почему? Потому что люди тут бесплатно работали и были ограничены – в покупках, в приеме гостей извне, в посещении городов, в телекоммуникациях. Чем не ИТК?

Клэр, его супруга, была не согласна – не далее недели назад они как раз обсуждали Обители. Она говорила, что вот-де обительские-то отказались от чипирования еще сорок лет назад. А из нас, городских-продвинутых, капсулы извлекли только в конце пятидесятых. Говорила, что люди в общинах имеют волю, нравственность и самоорганизацию. Что они могут сами что-то делать, а не тащиться, куда перст политиков Союза укажет. Что поддерживают исторические корни, возрождают ремесло, культуру, искусство. В то время как современные горожане без доставки, такси и маркетплейсов и дня не протянут.

«Обезьяны тоже не чипированы. И в условиях дикой природы себя хорошо чувствуют!» – парировал тогда Девонский и победно удалился.

– В общем, там сложная идеология у них, – продолжал Леша. – В Обители есть приходы, а есть – община. Приходы – это отдельные комьюнити, разбитые по вероисповеданию. Православные, католики, мусульмане, иудеи. Ну и более мелкие. Они строят внутри свои церкви, обряды проводят, молятся. А вот община – это все население Обители, которое активно коммуницирует между собой на принципах взаимопомощи. Уставом Обителей запрещена религиозная тематика и символика вне приходов, чтобы не провоцировать рознь. Это работает. Все уживаются мирно. Захотел пообщаться про религию – иди в приход, территориально они как микрорайоны в городах. Вроде несложно.

– Какая-то утопия. Почему тогда в стране такая междоусобица? Все друг друга оскорбляют, сами оскорбляются, враждуют.

– Потому, что наша страна многоконфессиональна и разрешены любые религиозные проявления. Создание Обителей тому пример. Сами Обители тоже многоконфессиональны, зато любые религиозные проявления запрещены за пределами церквей. Вот и вся разница.

– Я все равно не понял…

– Я тоже – это Матвей говорил. Короче, обычно общины строятся на том, что содержится в Священных Писаниях. А тут построили на основе аджайла[51], перенятого у программистов. Там ведь тоже разные команды как-то должны взаимодействовать между собой эффективно. Это Пистолетов как раз придумал заимствовать. Все его психом считали, а глядите – работает!