– Но…

– Презервативы-то возьмешь хоть?

– Думаешь, надо?.. То есть… Что ты вообще несешь! Уйди!

– Конечно! Вы сегодня будете трахаться, а я – наблюдать. – Парень у двери похотливо ухмыльнулся. – Попросишь – помогу.

Двойник подался вперед и начал делать возвратно-поступательные движения тазом.

Богдан вспыхнул и швырнул в него электробритвой. С резким звуком она стукнулась о дверь и разлетелась на куски.

Богдан вздрогнул.

Он стоял в раздевалке совсем один. Лишь он, зеркало и куски электробритвы на полу.

Богдан сидел у Таисии. Только что дали звонок к отбою.

Он успел восстановить нервы после склоки в раздевалке, дойти до общежития, подремать, переодеться в светлую рубашку, джинсы и кожаные мокасины, сбрызнуть себя туалетной водой и вернуться в здание тюрьмы.

Кабинет психотерапии был временно организован в Центре Политинформации, просторном помещении в восточном крыле колонии. Пол был сделан под наклоном: выше – вход, в самом низу – кафедра и проекционная панель. По серому ковролину сновала парочка роботов-уборщиков. На стену был нанесен большой логотип Партии Равенства. На полу лежали четыре десятка кресел-подушек, чтобы заключенные могли удобно устроиться на них и послушать известных журналистов и политических обозревателей Редакции, которые приезжали сюда читать лекции об истории государства. Также здесь проводились самодеятельные мероприятия заключенных: хакатоны[34], митапы[35] и конференции, на которых айтишники в робах обменивались опытом.

Богдан пришел первым. Он попросил умную систему лектория опустить жалюзи на больших окнах и включить один плафон освещения по центру аудитории. Зал погрузился в темноту, осталось только небольшое пятно света, в которое Богдан перетащил два кресла-подушки.

Вошла Таисия. Она была одета в короткую желтую юбку и легкую вязаную кофточку горчичного цвета. На руке красовался золотистый браслет с чипом – Тае как гражданке Камеруна не имплантировали схему. Доктор благоухала гвоздикой, имбирем и кардамоном. В них вливалась тончайшая нотка мускатного ореха. Эти волшебные запахи кружили голову и напрочь перебивали хвойный аромат туалетной воды Богдана.

– Богдан, вы создали чудную атмосферу. Спасибо вам. И привьет, – улыбнулась Таисия и пожала полковнику руку, задержав ее чуть дольше обычного. После этого плавно погрузилась в кресло-мешок, утонув в нем.

– Привет! То есть здравствуйте. – Богдан смутился.

– Как вашье настроенне? Мой фантом для вас хорошо себя ведьет? – спросила девушка.

– Да, – ответил Богдан. – Я чувствую себя более продуктивным.

– Вчьера как прошель ваш вечьер поэзии?

– Я получил огромное удовольствие.

– Я хочу усльишать рассказ. – Таисия подалась вперед.

– Мне очень понравились местные поэты. У вас чудесный город.

Богдан врал. И про вечер, и про город, и особенно про фантома.

Таисия приехала в колонию в конце июня. По какой-то государственной программе, разработанной для адаптации заключенных. По слухам, сначала Таисия поехала в колонию для горожан с низким рейтингом, но там что-то не пошло, и ее прислали сюда, к киберпреступникам, попробовать еще раз. Программисты ходили к ней толпами днем и ночью, жалуясь на выгорание. А вот сотрудники колонии, которым тоже можно было посещать сеансы, побаивались запятнать свой авторитет походами к «мозгоправу». Ходил только Богдан.

Он служил надзирателем недавно, с первого мая. Начало тридцать пятого года было фееричным – его, тогда еще майора ОМОНа, вместе со взводом прислали из столицы в Тверь участвовать в Генеральной Ликвидации. Богдан на очередной точечной операции уничтожил минометным выстрелом ветхое строение из кирпича, в котором, согласно наводке ФСБ, работал целый завод по производству фальсификата. На глазах здание бывшей фабрики разрушилось и сгорело вместе с преступниками. Богдана щедро наградили и отправили обратно в Москву.

Дальше все пошло под уклон: сослуживцы завидовали – за один выстрел медаль и два звания еще никому не перепадало – и строили козни. Потом, после Декриминализации, за пару месяцев государство сократило восемьдесят процентов сотрудников по стране. А Богдана отправили надзирателем в колонию, в Тверскую область.

Здесь он мучился. Общаться было не с кем. Его трезвость забавляла коллег, и Богдана никуда не приглашали. Программисты говорили на своем языке, на охранников смотрели как на обслугу, не более. Да и общение с заключенными не приветствовалось, а Богдан всю свою карьеру боялся малейших косяков и служил образцово, как и все его предки, начиная с прапрапрадедов.

– Удивительно… любов поэзии. Честно? Я совсем не понимаю. Папа понимает, а я – нет, – сказала Таисия, смущенно отведя взгляд. Румянец было видно даже на ее смуглой коже. Даже в полумраке помещения.

Поэтический вечер… Богдан его не понял. И театры не понимал. И Ницше. Устройство «Тульского Токарева» вот понимал, а философию – никак. Богдан осознавал, что плавно опустится на дно, сгинет тут, поэтому и взял курс на саморазвитие и интеллектуальность. Искал культурный досуг, культурные места, культурных людей в этой провинции. Работа в колонии как раз оставляла много свободного времени.

Надзиратель даже записался на курсы писательского мастерства, проводимые внутри тюрьмы. Их посещали только заключенные. Все как один они писали разномастный нон-фикшн о технологиях. Художественные произведения сочиняли только двое. Богдан повествовал в своих рассказах о полицейских буднях, развивая важные мысли о чести и добропорядочности. И еще программист-казах с глазами разного цвета писал фэнтези под названием «Легенда о Демоне и Ангеле» о противостоянии добра и зла, стилизованное под эпическое предание. Преподаватель, известнейший фантаст, которого привозили в наручниках из соседней триста тридцать восьмой колонии для писателей, не прошедших цензуру, при всех сначала разносил казаха за пространность и отсутствие сюжета, а потом брался за рассказы Богдана, пеняя на полное отсутствие стиля и морализаторство. Троекратного публичного унижения Морозову хватило, чтобы разочароваться в прозе, забросить литературную мастерскую и обратиться к поэзии.

– А поэты свои стихи читали или классику? Бродски читали? Маяковски? – спросила Таисия. У нее было очень заботливое выражение лица. – Мой папа говорит, учьил русски, только чтобы декламирова́ть маме Маяковски.

Вчера Богдан после выступления подошел к кучке молодых людей в клетчатых рубашках и ярких кедах. Вслух похвалил вечер. Видит бог, далось ему это нелегко. Парень в очках в роговой оправе спросил, как Богдану «Облако в штанах». Богдан рефлекторно посмотрел на свою ширинку и хлопнул по карманам. Ребята засмеялись и сказали, что у него отличное чувство юмора. Он тоже смеялся, а внутри ел себя поедом от стыда.

– Маяковского читали ребята. Мне очень понравилось «Облако в штанах», долго обсуждали его, – сказал Богдан. Уши полыхали, лицо зудело, будто кололи иголочками.

Вот как? Как можно рассказывать о неудачах такой девушке? Да Богдан сгорал от одного вида ее пухлого ротика, бархатистой кожи и стройных ног! Хотелось запустить пятерню в эти кудрявые волосы, притянуть Таисию к себе и целовать так, «чтобы были одни сплошные губы».

В девушку невозможно было не влюбиться.

Богдан как сейчас помнил тот день три недели назад, когда, решившись на первый сеанс, встретил ее. В то утро он проснулся и вдруг понял, что сам не вывезет. Все лето он после каждой смены мотался в город, в книжный. Долго бродил среди полок, листал страницы и наконец покупал что-то, от чего исходил недоступный ему дух мудрости – Макиавелли, Витгенштейна, Шопенгауэра, Платона… Возвращался в свою комнату и до ночи читал новую книгу. А потом запихивал ее на полку к остальным и больше не брал в руки. В то утро полка рухнула под грузом целлюлозной массы, оскалившейся закладками. И Богдан сидел на кровати, смотрел на ортопедическую подушку, на утяжеленное одеяло весом в десять килограммов, на шторы блэкаут, на световой будильник. На полу лежали Пруст и Стендаль в оригинале, хотя Богдан не учил французского, «Семь навыков высокоэффективных людей» и «Думай и богатей», планер с двумя исписанными листочками и даже «Алгоритмы для чайников». Лежала «Учимся рисовать за двадцать один день» – та самая, из-за которой на прикроватном столике появился набор для скетчинга и несколько убогих набросков, теперь служащих подставкой для чашки с какао.