– И вот придуманная для постановки история была точь-в-точь как описывает Ульский! Была куртизанка, которая плясала с Дьяволом. У того был охранник – сиамские близнецы из заезжего цирка уродов, – и был сэр достопочтенный аристократ, который потерял руку на войне с зулусами. Он пытался убить Дьявола!

Настал день спектакля. Шатер на площади. Вечер. Играет скрипач, актеры кружатся в пляске, народ улюлюкает. Внезапно начинает идти дождь, а по земле прямо из-за сцены прокатываются светящиеся шары фиолетового цвета! Среди людей начинается давка. Многие погибли в ней тогда. Многих убили эти шары. Конечно, кокни отомстили: актеров забили до смерти, а куртизанку сожгли на костре на следующий же день! А вот бродягу, который играл Дьявола, не нашли нигде, как ни искали. Кто говорит, что он бежал, кто – что это был сам Джек-потрошитель. Как бы то ни было, с тех пор в этом районе Англии считают, что если ты увидел в небе летящий на крылах глаз – жди беды. Это Архитектор планирует новый спектакль. Вот так-то, Варьк.

Пистолетов осторожно убрал нанесенные ночным шквалом ветки с крыши склепа и вернул табурет на место. Помолился. Вздохнул.

– Ладно, пора мне работать, Варь. Сегодня буду держать ухо востро и все подмечать. Неспроста сегодня такая гроза была. Чем черт не шутит. И Ульскому за здравие поставлю.

– Уйди, педераст железный! Ты здесь не благословляешься!

Пистолетов, уже у входа во флигель, приметил висящего в воздухе наблюдательного дрона. Погрозил ему кулаком – на территории Обители не должно их вообще быть. Дрон покачался по тангажу, словно покивал, издал трель из щелчков камерой и улетел.

Из флигеля доносилась ругань и, кажется, немецкая речь.

Владыка отряхнул ноги и вошел в аванзал.

Высоченный Симеон, студент семинарии, стоял на стуле. На другом стуле сидела красивая девушка в красной бейсболке, надвинутой на глаза. Крупная, ростом не уступающая Симеону. Она кричала служке, чтобы он отвалил. Тот отпускал какие-то сальности. Мерзкий отрок.

Наконец девушка, сверкнув из-под козырька абсолютно черными глазами, высунула длинный раздвоенный язык, скорчила страшное лицо и поводила кончиками языка туда-сюда. Симеон от неожиданности отпрянул и сверзился со стула.

– Симка, а ну бр-р-рысь отседа! – гаркнул Лев Иванович так, что люстра замерцала.

Симеон испарился. Девушка встала и нервно улыбнулась. Во рту у нее были клыки, как у вампира. Взгляд был испуганный и, возможно, почтительный, не разобрать – глаза застилала чернота.

– Святые угодники! Ты из ада за мной или с концерта Black Sabbath, дочь моя? – спросил Владыка.

– Скорее второе, батюшка, – низким голосом, шепелявя, ответила девушка. – Простите за мой внешний вид.

– Ничего, мы здесь всем рады. Заходи в кабинет.

Они прошли в маленькую квадратную комнату, в которой стоял обтянутый кожей черный стол с брифинг-приставкой. Рядом – большая тумба и четыре кожаных кресла. Владыка грузно сел за стол и величавым жестом пригласил Клару сделать то же самое.

Девушка сняла бейсболку, и по широким плечам рассыпались шелковистые русые волосы. На гостье были бежевые капри, скейтерские салатовые кеды и длинная, почти до пола, песочная кофта, расстегнутая ровно настолько, чтобы можно было разглядеть белую футболку Pink Floyd и крупные деревянные бусы. При женственной фигуре девушка была напрочь лишена грации, движения были какими-то неловкими, мальчишескими. Как у Симки. И лицо несколько детское, со вздернутым носиком и тонкими бледными губами. Уши торчали даже из-под распущенных волос, в них были вдеты небольшие тоннели.

Хороша, чертовка. Владыке всегда нравились вот такие женщины, неформальные, естественные. Интуитивно читающий людей Пистолетов на что угодно мог спорить, что перед ним феминистка, веганка, сторонница инклюзивности и бодипозитива, зоо– и экозащитница. Ну или, может, просто поэтесса или дизайнер. Кто бы разобрал.

– Я сплита языка сто лет не видел, со времен байк-клуба. И зубы, я смотрю, модифицированы. Есть в тебе какая-то дьявольщинка. Не подобает мне таким восторгаться, но – очень! – отвесил комплимент Владыка. – Будь добра, вынь склеры, а то меня креститься тянет.

Девушка послушалась. Под мглой склеральных линз оказались лучистые глаза изумрудного цвета.

– Владыка, меня Клара зовут. Клара Олеговна.

– Без линз намного лучше, Клара Олеговна, – улыбнулся Владыка. – А я же тебя знаю – ты медсестричка из госпиталя? Еще помню, как ты в обморок грохнулась, когда мы тому мирянину руку того… оттяпали. Чего пришла?

– Не знаю… – ответила Клара. – Тяжело с мыслями собраться.

– Обычно ко мне приходят, чтобы попросить что-то достать. Реже ко мне забегает кто-то из паствы поговорить про веру или покаяться. Но ты не выглядишь как прихожанка. Достать чего?

– Нет-нет, батюшка. Я как раз исповедоваться пришла, хотя не думаю, что я верую.

– Да я и сам не верую уже давно, дочь моя.

– Мне не к кому идти. Я одна. Совсем.

– Ну-ну. Дядя Лева готов внимать. – Владыка достал из тумбочки бутылку дорогого коньяка и серебряный церковный кубок, начислил себе солидную порцию и откинулся в кресле, закинув ноги на стол.

– Сегодня мне снился сон, – начала Клара. – Необычный. Как будто посетило меня какое-то странное существо. Похожее на черта. И как будто оно хочет меня напугать. Я в своей квартире. В которой жила в детстве. Ну… до детдома. Радио играет. Темно. Существо стоит ко мне спиной возле подоконника. В окно смотрит. А потом разворачивается и скользит ко мне. Бесшумно. Близко. И за окном такая же гроза, как сегодня. И молнии освещают всю комнату, а существо все равно не разглядеть. И я ему говорю: «Возьми меня с собой, чертик, забери». И – просыпаюсь… И так мне не по себе сегодня. К чему бы это?

– Ну сон не грех, Клара. – Владыка, казалось, побледнел и сменил зычный бас на тихий говор. – Мало ли что приснится. Лично я не верю во всякие одержимости и прочие экзорцизмы. Тебе бы к психологу. Ты хорошая девка. Не надо тебе религии. Да и почему какой-то сон тебя так беспокоит?

– Да дело в том, что я уже видела такой же сон в детстве. И я уверена, что это не сон был, а взаправду…

Клара замялась, взяла паузу. Начала часто-часто моргать, отвернулась и поднесла ко рту кулак. И застыла. Потом начала обеими руками обмахивать лицо. Милостивый Боже, да она сейчас расплачется! Но нет – взяла себя в руки, встала и скинула с себя кофту, пробормотав: «Жарко что-то».

Из рукава футболки выползала, извиваясь по предплечью, змея – мастерская и о-о-очень натуралистичная татуировка. Владыка не мог отвести взгляд от нее. Не только из-за ошеломляющей визуальной безупречности, но и из-за крохотных, едва заметных, вписанных в чешую штрихов, образующих знакомые инициалы: «E. U.».

– Экая у тебя татуировка занятная, мирянка, – почти шепотом сказал Пистолетов. – Эт где такие бьют нынче?

– Это мой лучший друг нанес, – ответила Клара. – Женя Ульский, большой мастер. Мы с ним по переписке познакомились, еще когда я в Германии жила. А тут он меня приютил. Скучаю по нему. Я его звала с собой в Обитель, а он мне говорит: как я без руки-то буду людей татуировать… Чипированный он. И будто на прощание сделал мне эту змейку-талисман. Сказал, что я когда-нибудь пойму… Не выходит на связь. Надеюсь, у него все хорошо.

– Так что там, говоришь: сон, не сон… – Владыка, до этого смаковавший коньяк мелкими глотками, опрокинул в себя целый кубок и крякнул.

– Ах да. Не сон! Клянусь – не сон был! Детство у меня, батюшка, несладкое было. Не то чтобы родители прямо плохие или неблагополучные. Не совсем уж бедно жили, как все. Меня не били, ни чего похуже. Нет! Я детей-то насмотрелась в жизни, уж поверьте, есть такие случаи, что потом плачешь три дня. Но кто-то плачет от того, что есть нечего, а кто-то – что игрушка не того цвета. И видит Бог, обе беды этих по горечи-то одинаковы, такова уж природа человеческая. Субъективная и эмоциональная.