— Кто вы? Что вам нужно так поздно? — с некоторым испугом спросила женщина, секретарь Локкарта.

— Доброй ночи. Простите за беспокойство, но мне срочно надо повидать господина Локкарта.

— Кто вы?

— Я — Мальков. Комендант Кремля. Вы же меня, знаете…

— Но господин Локкарт спит, — секретарша и не думала открывать дверь.

Мальков готов был уже взорваться. Но тут в прихожей появился помощник Локкарта — Хикс. Увидев Малькова, он улыбнулся деланной улыбкой и скинул дверную цепочку.

— Чем можем быть полезны?

Мальков с товарищами вошли в квартиру и попросили, чтобы их провели к Локкарту.

Хикс сообразил: происходит нечто очень важное и не стал расспрашивать. Молча указал на дверь спальни Локкарта.

Локкарт спал крепко. Его не разбудили ни свет в комнате, ни приглушенный голос Хикса. Мальков слегка тронул дипломата за плечо. Он открыл глаза.

— О-о! Мистер Мальков! Чем обязан поздней встречей?

— Господин Локкарт, по постановлению Всероссийской Чрезвычайной Комиссии вы арестованы. Вот ордер* на ваш арест.

Мельком взглянув на протянутую бумагу, Локкарт не выразил ни возмущения, ни протеста. (Он сделал это позднее в мемуарах «Буря над Россией» — изобразив дело так, будто за ним пришли из Чека с десяток вооруженных до зубов большевиков, которым он высказал возмущение по поводу ареста. Дав возможность Локкарту спокойно одеться, Мальков и его спутники перешли из спальни в кабинет.

Начался обыск. В ящиках письменного стола лежали письма, различные бумаги, пистолет, патроны. Тут же обнаружили 'крупную сумму денег. Все бумаги, как водится, были предъявлены Локкарту. Он признал их своими.

Уже рассвело, когда Мальков привез Локкарта в ВЧК и сдал его дежурному. Локкарт почти все время молчал, лишь изредка бросал на окружающих презрительные взгляды. Он-то знал: при любом исходе ему ничего не угрожает. Дипломатический иммунитет предоставлял ему очень многое… Крайняя мера — объявление нежелательным лицом — не помешала бы его карьере. Скорее наоборот: небольшой скандальчик привлечет внимание прессы… и начальства. Ну а начальство захочет как-то отблагодарить его за пережитые неприятности… Придется, конечно, объясняться с большевиками. Но это его не страшило. Разговаривать-то он умел. А доказательств его причастности к заговорам ни у кого нет. Коллеги будут молчать, в Рейли он не сомневался. Бородатый латыш — человек свой. Да к тому же ему невыгодно выставлять себя участником заговора: чекисты мигом поставят его к стенке. Ну а в бумагах, изъятых при обыске, ничего компрометирующего не содержится.

Словом, Локкарт был спокоен и величав, как подобает истинному британцу, верному слуге короля.

К его удивлению, чекисты оказались людьми вежливыми, культурными. Заместитель Дзержинского — латыш Петерс — только один раз напомнил об инциденте в ресторане Сергея Палкина и не очень-то расспрашивал о Рейли. Он понимал, что дипломат не будет распространяться о своих связях с разведчиком. Говорил Петерс на хорошем английском языке, был обходителен. Кормили на Лубянке неважно. По этому поводу Локкарт выразил решительный протест Петерсу, который объяснил, что паек мистера Локкарта не уступает пайку членов коллегии ВЧК. Объяснение не удовлетворило англичанина. И он протестовал вновь и вновь.

Потом Локкарта перевели в Кремль, в так называемые фрейлинские комнаты Большого Кремлевского дворца. Ему отвели три комнаты с ванной. Охрану поручили латышским стрелкам, безмолвным, суровым. Каждый день приходил Мальков, справлялся, есть ли жалобы. И Локкарт снова и снова выдумывал претензии, которыми доводил коменданта Кремля до белого каления. То обед оказывался невкусным, то латыши неразговорчивыми, то мешал спать какой-то шум за окном… Скучал дипломат.

Скучал, уверенный в своем безупречном алиби.

Вскоре после ареста Локкарта в кабинет к Петерсу доставили женщину, назвавшуюся Марией Фриде. Ее взяли в подъезде дома, где жил Локкарт, за которым на всякий случай установили наблюдение. Держалась она независимо. И только когда Петерс вслух прочел содержание изъятого у Фриде пакета (данные о дислокации Красной Армии и оперативные сводки с фронтов), задержанная прикусила губу.

— К кому вы шли в тот день, когда вас задержали? — спросил Петерс.

— Это простое недоразумение. Меня попросил отнести этот пакет неизвестный человек. Верьте мне! Я пошла за молоком. Шла по Хлебному переулку, а этот человек остановил меня, сказал, что торопится, и очень просил занести пакет в ту квартиру. Я и согласилась. А потом ваши люди арестовали меня, и вот… Клянусь всевышним! Я ни в чем не виновата!

— Не клянитесь, гражданка Фриде. Католикам не подобает всуе поминать бога. Расскажите о своих связях с Локкартом.

— Я не знаю такого. Честное ело…

— Врете! Вы встречались с ним и в Хлебном переулке, и в Гнездниковском, и на даче под Москвой.

— Что вы! Я действительно католичка и…

— Ис Еленой Николаевной — хозяйкой конспиративной квартиры — вы тоже не встречались? Вспомните, ведь это ваша добрая подруга.

— Да, мы дружны. Но я не понимаю, какое отношение она имеет к тому, что случилось со мной.

— Самое ближайшее! И ваши братья, от которых вы

получали вот эти шпионские сведения, — Петерс указал на пакет, — все они имеют прямое отношение и к вам, и к тому черному делу, которым вы занимались по заданию Сиднея Рейли.

Задержанную увели. В тюремной камере ей предоставили возможность о многом поразмыслить, многое вспомнить…

Несколькими днями позже у норвежского посольства был задержан Коломатиано. Он же — Серповский Сергей Константинович — коммерсант.

Вполне объяснимое чувство страха влекло его в норвежское посольство, в котором, как в крепости, отсиживались француз Гренар, американец Де Витт Пуль и другие дипломаты, сообразившие, что заговору послов пришел конец и надо спасать шкуру. О, они знали, что такое право экстерриториальности. И пользовались им без зазрения совести. По вечерам они играли в бридж и триктрак, а днем гоняли по маленькому дворику посольства футбольный мяч, приводя в восторг мальчишек с соседних дворов, облеплявших, словно галчата, посольский забор.

Московские мальчишки — чумазые, горластые, — в два пальца освистывали старого «судью», не замечавшего явных грубостей долговязого голкипера. Где им, мальчишкам, не подозревавшим, что на свете существует такая штука, как дипломатический этикет, было знать, что старик— «судья», безобидно щуривший свои подслеповатые глаза на игроков, был не кто иной, как сам Де Витт Пуль — грозный американский дядюшка, которого побаивались все коллеги по дипломатическому корпусу. Грубым голкипером был Гренар — (француз, советовавший своему правительству расширить военную интервенцию в России и потопить в крови русскую революцию). Не знали московские гавроши всего этого… Впрочем, если бы и знали — все равно свистели бы в два пальца. На то они и мальчишки.

«Футболисты» гоняли по двору мяч и нет-нет да поглядывали на ограду. Их не интересовали «болельщики». Они знали, что посольство окружено патрулями. Красными патрулями, в которых ходили отцы и старшие братья босоногих, чумазых мальчишек, что облепляли забор. Аресту подлежал каждый, кто попытается войти или выйти из посольства…

Коломатиано попытался. Ночью его, — тучного, хромого, неловкого — заботливо сняли с забора, через который он пытался перелезть. Сняли, помогли привести в порядок костюм и потребовали документы. Он предъявил и засуетился:

— За что вы меня задержали? Я — протезист. Шел к господину посланнику снимать мерку…

— В двенадцать ночи? Через забор? Рассказывайте свои сказки другим. Поляков! Вдовченко! Доставьте «протезиста» на Лубянку! — скомандовал начальник группы.

На допросах Коломатиано вел себя вызывающе. Догадывался — явных улик его преступной деятельности у следователя пока нет. Следователь — эстонский коммунист Виктор Кингисепп — только на днях был направлен на работу в ВЧК и с таким матерым волком разведки столкнулся впервые. Но однажды…