А ему очень хотелось написать маслом вот этот высокий лоб с тяжелыми дугами бровей, обрубок-нос, резко очерченный подбородок, передать выражение грустно-веселых глаз Петерса, его застенчивую улыбку, притаившуюся в уголках рта.

Сейчас же, взглянув в лицо Якова Христофоровича, он, к удивлению своему, не заметил в глазах его той лукавой искринки, которая так красила этого седеющего человека. Эдуард Петрович увидел, как устал вечно стремительный, неугомонный Петерс. И, как это бывает между очень близкими друзьями, Берзин словно ощутил на своих плечах частицу этой усталости и почувствовал, как снова заныла раненая нога.

Очевидно, Петерс заметил перемену в лице Берзина.

— Показывай, что получилось, — нарочито бодро потребовал он.

— Нечего показывать. Всего несколько замерзших линий, — ответил Берзин, пряча блокнот в карман. — Я собирался идти.

— Ну, раз так — пойдем вместе. Проводи меня до Гороховой. Поговорим.

Подняв куцые воротники шинелей, они зашагали по Дворцовой площади. Быстро темнело. В диком хороводе крутилась поземка. В тревожных бликах разбросанных там и тут костров казалось, что всю площадь — и громаду Зимнего, и Столп, и Арку — охватили ледяные лапы метели, которые стараются сдавить людям горло в ярости хватают их со всех сторон. А люди все идут и идут, грудью пробиваясь сквозь эту воющую, злобную мглу.

Под Аркой Яков Христофорович и Берзин остановились. Закурили. Оглянувшись назад, Петерс задумчиво произнес:

— Рукой подать до Зимнего. А дистанция пройдена отсюда огромная. Но все еще впереди. Как начнешь думать и мечтать — дух захватывает. Куда там Сен-Симону и Фурье!

Берзин молча, кивнул. Яков Христофорович взял его под руку и, поймав тоскующий взгляд, тепло спросил:

— Скучаешь по дому? Далековато отсюда до Риги, а? Когда дойдем?

— Испытываешь? — вдруг ощетинился Берзин. — Ждешь — сомневаться буду по интеллигентской сущности своей? Художники, мол, народ ненадежный…

— Вот чудак, — усмехнулся Петерс. — Зачем мне тебя испытывать? Ты весь как на ладони… Так что не кипятись.

— Не могу я, Яков Христофорович, спокойно об этом, — горячо продолжал Берзин. — Чуть какая заваруха — на меня косятся: из офицеров, георгиевский кавалер. Не доверяют…

— Понимаю тебя. Худо, когда не доверяют, больно… Людям верить надо. — Петерс помолчал, думая о чем-то своем. Потом пристально взглянул на Берзина. — Хотя, с другой стороны, как доверять, когда кругом враги, когда ножом из-за угла, в спину… А кто это тебе не доверяет?

— Свои же, солдаты. Начнешь дисциплину требовать — сразу крик: офицерские замашки, старорежимные порядки…

— Кричат, значит? Я так понимаю: люди впервые почувствовали себя людьми.

— Так ведь без дисциплины нельзя! — снова начал горячиться Берзин. — Армия ведь!

— Согласен с тобой. Дисциплина нам нужна твердая, революционная. Ты потолкуй с Петерсоном. Он на таких каверзных вопросах собаку съел. Как он, кстати? Все кашляет?

— Ив чем только душа держится! Худющий стал, как Дон Кихот. Ему бы паек хороший да солнышка…

Попробую что-нибудь достать. Солнце не обещаю, а добрый кусок сала, — глаза Петерса весело блеснули, — мы ему под подушку положим, а? Вот удивится-то?

— Черта с два удивится! Я ему фунт масла в карман сунул. Так он его — в общий котел. Ильич, говорит, одним пайком обходится. И нечего, дескать, меня подкармливать… Ты бы хоть с ним потолковал, Яков Христофорович. От имени Чека.

Петерс не ответил. Засунув руки в карманы, он шагал широко, твердо Печатая шаг. И Берзину невольно подумалось, что вот таким шагом Яков Христофорович будет идти всю жизнь, что не будет у него ни старости, ни болезней, ни сомнений.

— А солнышка, Эдуард Петрович, нам бы всем не мешало, — глухо заговорил Петерс и зябко поежился. — Поверишь ли, иной раз мечтаю: сижу в теплой комнате, солнце меня со всех сторон греет, а я — книжки умнющие листаю, картинки рассматриваю. Здорово! С тобой такое бывает?

— Во сне. Мольберты снятся. Палитры. И еще рощи — как Барбизонские — солнечные, светлые, теплые.

— Каждому, выходит, свое! — Петерс, остановился. — А не кажется ли тебе, мой дорогой живописец, что мы с тобой форменные фантазеры? Расскажи ты своим внукам, о чем мы с тобой разговаривали в январе восемнадцатого года, — не поверят. Голод, разруха, контра на каждом шагу, а мы — книжки, картинки, Барбизонские рощи…

— Поверят! Если настоящими людьми будут — поверят.

Петерс искоса взглянул на Берзина. Потом резко, как отрубил, спросил:

Как нога?

— Ничего, ковыляет.

— Стоишь твердо?

— Как будто, — Берзин для убедительности притопнул. — А что?

— Есть поручение, — Петерс на секунду замялся. — Сегодня вечером ты свободен?

— Абсолютно.

— Ресторан Палкина знаешь?

— Не приходилось бывать. А что?

— Постарайся найти и приходи туда часам к десяти. Хорошо?

— Будем ужинать?

— Нет. Просто посиди в общем зале. Закажи что-нибудь. Присмотрись, что за люди там… Если встретишь знакомых - не узнавай. Ну, а если нашим ребятам понадобится - помоги.

— Ясно.

На углу Литейного они расстались. Эдуар Петрович постоял немного, будто раздумывая, куда идти, потом плотнее запахнул шинель и зашагал, припадая на раненую ногу.

В дымном тумане у потолка плавали тусклые люстры. Ресторан разноголосо гудел. Оркестрик выбивался из сил, пытаясь перекрыть сбивчивым ритмом говор подгулявших посетителей.

Эдуард Петрович отыскал единственный свободный стул — у стены — за двухместным столиком. Напротив него, уронив кудлатую голову на согнутые руки, спал какой-то парень в поношенной офицерской гимнастерке.

Поджидая официанта, Берзин осмотрелся.

Френчи и кителя, длиннополые сюртуки, вышедшие из моды еще перед, войной, и будто вкрапленные в них цветастые платья женщин. Спертый, прогорклый воздух. Расплывчатые, неосязаемые лица, среди которых преобладали лоснящиеся физиономии бывших «господ интендантов».

За соседним столиком, уставленным бутылками и снедью, толстый, с отекшим лицом усатый субъект что-то втолковывал высокому, с военной выправкой моряку. Изредка оттуда долетали полуобрывки фраз: «…суконце-то было с изъяном…», «…за ценой не постоим…» Моряк мотал головой и, брезгливо морща горбатый нос, цедил из стакана липкую жидкость.

Гражданских было мало. Они как-то затерялись в этом хмельном мирке. И, наверное, поэтому Эдуарду Петровичу показалось, что сидит он сейчас среди мрачных, опустившихся резервистов, давно потерявших надежду возвратиться в строй.

«Гниль пакостная», — с гадливостью подумал он, окидывая взглядом зал. И в душе его вдруг стала закипать злость на Якова Христофоровича, который, не сказав что к чему, заставил сидеть в этом вонючем кабаке.

Подошел официант. Толкнул в бок соседа:

— Здесь спать не полагается.

Тот поднял голову. Эдуард Петрович увидел курносое мальчишеское лицо. Парень промямлил что-то невнятное и снова уронил голову.

— Оставьте его, — сказал Берзин официанту. — Проспится и сам уйдет. А мне принесите что-нибудь выпить и закусить.

Официант ушел.

В дальнем углу зала вспыхнула драка. Кто-то кричал пронзительным бабьим голосом: «Расстрелять его, подлеца!» Волосатые руки махали бутылками. Звенела посуда.

Драка кончилась так же внезапно, как и началась. Никто так и не понял — кого, за что и почему били.

Потом на крохотную эстраду взобрался подагрический старичок в лоснящемся фраке и стал петь. Голос у него был тонкий, надтреснутый. Пел старичок вяло. Но мелодия— грустная, тягучая — понравилась Эдуарду Петровичу. Он стал прислушиваться, пытаясь разобрать слова, и не заметил, как в зале появился широкоплечий, рыжеватый парень. Наглое скуластое лицо его со смуглой кожей, губастым ртом и маленькими глазками-щелями выражало откровенную скуку ресторанного завсегдатая. За ним, неуклюже переставляя ноги, развалистой походкой шел детина в бескозырке без ленточек и узком, явно с чужого плеча, бушлате. Широченные брюки-клеш как паруса колыхались вокруг его ног.