Спустя месяц участники совещания клялись и божились, что этой встречи не было.
Спустя десятилетия участники совещания или вообще не вспоминали об этой встрече, или называли ее «чаепитием на английский лад»…
3
После встречи с Савинковым, после обстоятельного разговора с Рейли пастор Тилтинь почувствовал себя уверенней. Он уже не раздумывал, как держать себя с Берзиным, что спрашивать у него, как отвечать на вопросы.
«Надо брать быка за рога», — решил Тилтинь и стал выжидать удобный момент.
Такой момент наступил в яркий воскресный день, когда один из агентов Рейли донес, что Берзин с утра отправился в Сокольники, захватив этюдник. Пастор взгромоздился на велосипед и, обливаясь потом, поехал отыскивать своего подопечного. Он долго трясся по булыжным мостовым, пока не добрался до безлюдной аллеи, где его» поджидал, Аркашка.
Встретились как добрые друзья. Тилтинь посочувствовал Аркашке, увидев огромный синяк, набухший под глазом бывшего налетчика. На что Аркашка, сплевывая сквозь зубы, вяло ответил:
— Блямбу эту мне вчера сам товарищ Релинский приложил. А за что — секрет государственной важности.
Аркашка был страшно доволен, что Тилтинь избавил его от необходимости стоять как попка на солнцепеке и ждать, покуда Берзину не надоест писать свои этюды. Вдобавок Биба получил от пастора велосипед, мгновенно оцененный многоопытным Аркашкой не меньше, как в шесть бутылок первача. Вечером того же дня состоялось чудесное перевоплощение велосипеда в самогон.
Не без труда Тилтинь отыскал Берзина в глухом уголке Сокольнического парка. Было бы глупо, конечно, делать вид, что встретил он Берзина случайно. Поэтому пастор предпочел вовсе не объяснять, каким образом он оказался там, где Эдуард Петрович писал свои этюды.
Вначале разговор зашел о природе. Мельком взглянув на полуготовый этюд, Тилтинь саркастически заметил:
— Не понимаю, что вас привлекает в этой тусклой, мертвой природе?
— Природа не бывает мертвой, пастор. Взгляните на эти гордые сосны. Они кивают друг другу кронами, словно живые существа… Помните? «Сломила буря, бешена и зла, высоких сосен стройные тела»…
— Не люблю Райниса, — поморщился Тилтинь. — Его стихи сеют ненависть между людьми… Однако, что же вам понравилось в этом русском парке?
— Впервые слышу выражение «русский парк», — усмехнулся Берзин. — Разве есть…
— Вы меня отлично поняли, — скривил губы пастор. — Да, есть «русский парк», «русское небо», «русская земля»! И есть «латышская земля», «латышское небо», «латышский парк».
— «Латышская вода», «латышский воздух», и все это вы объединяете понятием «латышский дух» — не так ли?
— Совершенно верно! Впрочем, не об этом я хочу с вами говорить. — Тилтинь разлегся на траве, наблюдая, как Берзин кладет мазки на этюд. — Вы все еще верны своему искусству?
— Почему бы нет? — вопросом на вопрос ответил Берзин.
Он чувствовал, что сейчас последует главный, самый важный вопрос, во имя которого явился сюда этот «знаток души человеческой». Но вопрос оказался неожиданным.
— Слышали, — спросил Тилтинь, заливаясь звонким смехом, — господа большевики объявили в Петрограде неделю свободной любви! Пикантно… хе, хе…
— Не гневите бога, святой отец! — нарочито испуганно воскликнул Берзин. — Помнится, на фронте, под Ригой, я восхищался, слушая ваши молитвы по убиенным солдатушкам. Столько в них было святости, столько небесной благодати. И вдруг…
— Поражены метаморфозой? Увы и ах, сын мой, наше смутное время творит из святого грешника, а из грешника— святого. Примеров тому несть числа… Вот совсем на днях я прочел в большевистском официозе прелюбопытнейшее объявление. И даже выучил его наизусть…
— Как молитву? По ком?
— По прошлому, сын мой, по прошлому. — Тилтинь молитвенно сложил руки и прогнусавил. — «Профессор богословия сельскохозяйственного Воронежского института Тихон Попов извещает своих бывших коллег о снятии сана и вступлении в губернскую организацию большевиков…»— пастор замолк и впился колючими глазами в Берзина. Впрочем он тут же начал хохотать. — Как молитва?
— И вы всерьез верите, что этот человек отрекся от своих убеждений?
— Разные бывают люди, прапорщик. Вот вы, например, не отказались от своих красок, а я…
— Вы изменили лютеранской церкви?
— Нет! Но я стал пастором без паствы. Впрочем, это печальное обстоятельство не помешало мне остаться латышом и любить свою маленькую родину так, как не любит ее никто. — Голос пастора дрогнул.
— Ого! Самомнение у вас…
— Причем тут самомнение! — воскликнул Тилтинь. — Просто я готов пожертвовать всем во имя ее спасения. И хочу спросить вас, прапорщик, готовы ли вы к тому же?
Эдуард Петрович помедлил с ответом, стал не спеша собирать кисти и краски. Потом взглянул на застывшего в настороженной позе пастора.
— Судя по тону, каким задан этот вопрос, вы придаете ему большое значение? Не так ли?
— Так!
— Тогда вот что я вам отвечу: я очень люблю Латвию, скучаю по ней и готов на все, чтобы она была свободной.
— На все?
— Абсолютно!
— Тогда позвольте еще вопрос: согласились бы вы сменить знамя, если бы…
— Если бы?..
— Если бы некая патриотическая организация предложила вам вступить в ее ряды?
— Говорите прямо, Тилтинь! Что вы от меня хотите?
— Хорошо, будем говорить прямо. Наша организация предлагает вам вступить в ее ряды, с тем чтобы вы могли активно бороться за освобождение своей родины.
— Что я должен буду делать?
— Я же сказал — бороться! Активно бороться, — пастор вытер лоб большим клетчатым платком. — Я верю в вашу порядочность, Берзин, и поэтому скажу больше: вам придется повернуть жерла своих орудий против тех, кому вы сейчас служите.
— Против Советской власти?
— Да, против большевистских лидеров: господина Ленина, господина Свердлова, мадам Коллонтай, господина…
— Не утруждайте себя перечислением ненавистных фамилий, пастор. Я вас понял.
— Тем лучше. Добавлю, что помимо чисто морального удовлетворения эта борьба принесет вам немалые материальные, выгоды.
— Какие?
— Ну, скажем, крупную сумму денег… имение в Курземе, виллу в Эдинбурге, чин полковника.
— А вы щедры, господин пастор, — усмехнулся Берзин. — За чужой счет…
— Почему за чужой? — обиделся Тилтинь. — Деньги нашей организации — мои деньги…
— Деньги меня не интересуют, пастор, И если я решу, как вы выразились, сменить знамя, то сделаю это по соображениям нравственным, патриотическим.
— Рад слышать такой ответ. Он доказывает, что мы в вас не ошиблись, — пастор встал, протянул Берзину руку. — Вы истинный сын Латвии, прапорщик.
Берзин пожал руку пастора и, увидев, что Тилтинь собирается уходить, недоуменно повел плечами. Это движение не ускользнуло от цепкого взгляда пастора.
— Вы чем-то недовольны, Берзин?
— Откровенно говоря — да!
— Чем?
— Но ведь мы не договорились о главном, что я должен делать? Практически.
— Напористый вы человек, Берзин. Это мне нравится. Но, к сожалению, дальнейшие переговоры с вами буду вести не я…
— А кто же?
— Не так быстро! Не так быстро! Всему свое время.
— Но должен же я знать, под чье командование поступаю.
— Могу пока сказать одно: человек, с которым вам придется иметь дело, представляет могущественную державу…
— Значит, это будет иностранец?
— Разве это меняет дело?
— Нет, но… Чувствуешь себя уверенней, когда работаешь вместе с соотечественниками.
Пастор покровительственно похлопал Берзина по плечу.
— Нам надо выходить на мировую арену, Берзин. И чем больше у нас будет друзей в Европе и Америке, тем лучше для Латвии… Значит, договорились? На днях вас разыщет наш человек. Он назовет себя Константином. С ним вы будете иметь дело… А сейчас, извините, тороплюсь.
4
Вечером того же воскресного дня Эдуард Петрович решил побывать у Петерса и рассказать ему о встрече с Тилтинем. Берзин был настороже: в последнее время он стал замечать, что за ним следят. Как и следовало ожидать, на первом же от казармы перекрестке за ним увязался «хвост». Берзин пропустил его мимо себя, сделав вид, что торгуется с мальчишкой-беспризорником из-за пачки махорки, быстро скрылся в подъезде огромного мрачного дома и через двор вышел на соседнюю улицу. К счастью, тут подвернулся извозчик, который и доставил Эдуарда Петровича в центр Москвы.
