Скучно жить на этом свете,
В нем отсутствует уют…
Ветер воет, на рассвете
Волки зайчиков жуют…
Прослушал раз, другой. Не выдержала матросская душа:
— Эй! Контрики! Кончай скулить!
Окно захлопнулось. На какое-то время замерла ночная улица. Матрос сделал несколько шагов и вдруг…
С противоположной стороны улицы раздался пронзительный свист. Матрос резко обернулся, схватился за кобуру маузера и увидел, как напряженно, с пьяной сосредоточенностью в два пальца свистит высокий бородатый солдат. Он стоял под фонарем. У ног — потрепанный портфель.
— Ты что, сдурел? — крикнул матрос и на всякий случай перешел улицу. — Хватит, говорю! Так-то вот. — Матрос принюхался. — Глотнул лишку? — он снова принюхался. — Дух непонятный. Сивуха? Нет! И на денатурку непохоже…
— Мар… Мартини, — с трудом выдавил из себя бородатый.
— Ого! Сподобился, выходит! — завистливо произнес матрос. — Где это ты, браток?
Берзин вялым жестом указал куда-то в темноту.
— А топаешь куда? Может, помочь?
— Нет, я сам, — сказал Берзин и нетвердой походкой отправился прочь.
Матрос посмотрел ему вслед и вдруг заметил забытый портфель. Схватил его, догнал Берзина.
— Имущество оставил! «Мартини»…
Берзин на какой-то миг пришел в себя, остолбенело посмотрел на матроса. Затем схватил портфель и крепко прижал его к груди. Этот жест не ускользнул от матроса.
— Ишь ты! Вещички-то, видать, ценные, — пристально всматриваясь в лицо Берзина, со злостью сказал он. — Хапнул? Вижу, вижу, что ты за птица! «Скучно жить»… Уюта требуют, а сами… Ух, гнида! Задавил бы тебя!
До сознания Берзина начала доходить ругань матроса. Чего доброго арестует, сведет куда-нибудь. «Портфель» получит огласку…
Нет, нельзя! Надо избежать этого. А он кто — матрос? Анархист, наверно! Черт его поставил тут на дороге.
— Анархия — мать порядка? — негромко, зондируя почву, произнес Берзин.
— Анархия, говоришь? Мать порядка? — рассвирепел матрос. — Вы гады, бандюги, паразиты… — И тут последовала такая ругань…
Где, в каких закоулках памяти хранил матрос этот цветистый набор слов? По мере того, как распалялся матрос, все шире и шире улыбался Берзин. Плутоватопьяная улыбка его наконец остановила щедрый поток ругани.
— Чего щеришься? — недоуменно бросил матрос.
— Здо… здорово! — восхищенно произнес Берзин и, широко распахнув руки, попытался обнять матроса. — Большевик! Свой!
Матрос на всякий случай отступил на шаг.
— Ты это брось! Брось, говорю! Я-то большевик. А вот ты…
— Латыш я! Ла-тыш!
Это слово произвело на матроса магическое действие. Лицо его потеплело. Он придвинулся к Берзину и, все еще не веря, спросил:
— А не врешь?
— Не вру!
— Вот что! Ты мне что-нибудь по-своему, по-латышски, брякни.
— Лудзу! — восторженно крикнул Берзин. — Лай дзиво Октобра социалистиска революция!
— Революция? Это я понимаю! Это на всех языках: одинаково — революция! Здорово!
— Ре-во-лю-ция! — кричит Берзин.
11
Вот так, вдвоем, они и ввалились в квартиру Карла Петерсона. Видавший и не такие виды комиссар только усмехался в усы, глядя, как Берзин страшно деловито принялся убирать со стола солонку, стаканы, пузатый чайник. Стоявший в дверях матрос подмигнул Петерсону:
— Сейчас начнет закуску вы…
И не договорил, вытаращив глаза. Пришел черед и Петерсону удивиться: раскрыв портфель, Берзин вытряхнул из него на стол огромную кучу денег.
— Вот, пожалуйста… Прошу получить, — с пьяной старательностью выговаривая слова, произнес Берзин. — Все сполна… До копейки…
Петерсон сразу понял, откуда деньги. Но вида не подал. Зато матрос просто остолбенел.
— Эх-ма! За всю жизнь столько деньжищ не видывал.
Только теперь Петерсон сообразил, что матрос, в сущности, не должен был ни видеть этих денег, ни знать, откуда они попали на этот стол.
— Я — комиссар латышской дивизии. А вы кто? — спросил Петерсон. — Предъявите документы.
— Свой он! Свой! Большевик! — Берзин жадными глотками пил воду из чайника.
Петерсон проверил документы матроса.
— Вижу — большевик. Прошу вас, товарищ Никаноров, об этом случае никому ни слова! Деньги эти казенные, принадлежат народу, революции, — и, нахмурив брови, добавил — Спасибо, что помогли довести забулдыгу. Мало ли что могло; случиться.
— Да какой он забулдыга? Хватил лишку — с кем не бывает…
— С ним, — Петерсон кивнул в сторону Берзина, — не должно быть. Утром я ему задам перцу! Что он вам говорил по дороге?
— Много говорил.
— Много? — Петерсон нахмурился. — Жалкий болтун! Судить такого по всей строгости революционного времени!..
— Да вы не сомневайтесь, товарищ комиссар, — успокоил его Никаноров. — Ничего такого, — он подчеркнул последнее слово, — он мне не говорил. Всю дорогу стихи читал.
— Стихи! — повеселел Петерсон. — Пушкина? Лермонтова?
— Райниса я де… декла… Тьфу! — Берзин снова принялся пить из чайника. — Не выговаривается!
— Райниса? По-латышски? — Петерсон раскатисто захохотал. — И вы, товарищ Никаноров, поняли?
— А как же! Хорошие стихи! Правильные! Про революцию.
Потом матрос ушел. Петерсон проводил его до лестницы, еще раз поблагодарил и, возвратившись в комнату, увидел, как громоздкий Берзин пытался улечься на составленные стулья. Стулья разъезжались, и Эдуард Петрович с грохотом валился на пол, чтобы тут же встать и снова лечь на неподатливое ложе.
— Хорош! Ничего не скажешь! — Петерсон постелил ему на диване, сел рядом.
— Двое… двое — на одного! Споили, гады! Рейли и эта… как ее… Елиза… нет… Елена Николаевна. Прекрасная Елена!
— Какая еще Елена?
— Красивая гадина! Шлюха! Я, говорит, с самим Распутиным спала. Теперь латыша запо… заполучила. Только, скажу… я тебе… комиссар… ничего она… Ну да ладно… Завтра расскажу… Я все, все запомнил… Все!
И заснул, как будто провалился в черную, бездонную пропасть.
А Петерсон долго сидел рядом и думал о том, что встают и будут вставать на пути безмятежно спящего сейчас Берзина призраки прошлого, облаченные в дипломатические фраки и кургузые поддевки спекулянтов, в офицерские френчи и меховые манто.
Петерсон вспомнил, как два дня назад к нему пришел Берзин. Свою взволнованность он пытался прикрыть нарочито шутливым тоном. Петерсон как раз заканчивал телефонный разговор с Петерсом, который просил поддержать Эдуарда Петровича в его нелегком деле, по возможности освободить от текущих забот по дивизиону. Петерсон повесил трубку и, чувствуя некоторое смущение от того, что речь шла о человеке, который стоял перед ним, сделал вид, что занят просмотром бумаг, разбросанных по столу.
— Заходи, заходи! Рассказывай…
— О чем рассказывать? — бодро проговорил Эдуард Петрович и уселся напротив комиссара.
— Вот чадушка! — Петерсон отложил бумаги в сторону. — Ведь это ты ко мне пришел — тебе и рассказывать. Как настроение, как…
— А про погоду можно? — с иронией спросил Берзин.
— Можно и про погоду. — Петерсон словно не понял иронии.
— Ну, тогда не буду… Я лучше тебе про деньги расскажу…
— Давай, давай!
Берзин заглянул в глаза комиссара — лучистые, с веселыми искорками.
— Скажи, Карл, ты когда-нибудь миллион видел?
— Миллион? Нет, не видел… Два — видел, — Петерсон явно подыгрывал Берзину.
— Где? — с живым участием спросил Берзин.
— Во сне. Лет пятнадцать назад. А что?
Игра начинала нравиться и Берзину. Он сделал озабоченное лицо:
— Да вот, понимаешь, какая штука… Хотел я тебе миллион рублей предложить… Золотом, конечно, — он притворился расстроенным. — Да раз ты два миллиона видел, то не знаю, как и быть…
— А ты предлагай, предлагай! — сдерживая улыбку, попросил Петерсон.
