— Узнаете! Все узнаете. — Рейли допил остаток вина. — Говорите, прямо, полковник: знакомство с комендантом реально или…

— Или?..

— Или придется искать другой вариант операции.

— Не- знаю, о какой операции идет речь, но с комендантом я вас познакомлю.

— Вот и отлично! — повеселел Рейли. — Другого ответа я от вас и не ждал. Когда я смогу встретиться с этим латышом? Ведь он ваш земляк, не правда ли?

— Да.

— Вечером? Успеете договориться?

— Лучше ночью, сразу после двенадцати. Ждите меня на Петровке, у второго театрального подъезда со стороны Кузнецкого моста.

— Договорились!

Рейли раскланялся и исчез.

Он очень хорошо умел исчезать, этот английский разведчик.

Эдуард Петрович некоторое время посидел в задумчивости, соображая, о какого конца подойти к выполнению задания Рейли. «Зачем им понадобился Большой театр? Рейли, конечно, врал, когда говорил, что не знает о плане Локкарта… Очевидно, они уже кое-что успели пронюхать. Комендант — латыш… Неужели они и его думают завербовать?» Один за другим задавал себе вопросы Эдуард Петрович, но так и не смог ответить на них.

Возвратился в казарму. Позвонил Петерсу. В двух словах рассказал ему о встрече с Рейли. Яков Христофорович долго молчал, потом отрывисто бросил:

— Не уходи из казармы. Скоро приду.

Приехал он в сопровождении высокого, несколько сутуловатого мужчины во френче и широченных бриджах с лампасами. Продолговатое, острое лицо с большим носом и узкими щелями глаз, негромкий приглушенный голос— все выдавало в нем человека спокойного и, как показалось Эдуарду Петровичу, даже флегматичного. Он протянул Берзину длинную жилистую руку:

— Аболинь.

Петерс, видимо, очень торопился.

— Только что был у Дзержинского. Решили так: заместитель коменданта Большого театра товарищ Аболинь впустит вас в театр в ноль часов тридцать минут. — Он повернулся к Аболиню, спросил: — Вы запомнили: второй подъезд, говорить будете только по-латышски вот с ним, — Петерс кивнул в сторону Берзина. — Узнаете его в темноте?

— Так точно, товарищ Петерс.

— Хорошо. Можете идти. Подождете меня в машине.

Когда Аболинь вышел, Петерс присел на колченогий стул.

— Предвижу твой вопрос, Эдуард. Аболинь — действительно заместитель коменданта. Человек наш, надежный. Не знаю, как говорить, а молчать он мастер. Полчаса с ним толковали, пять-шесть слов сказал, не больше.

— Это хорошо. Но зачем, скажи, Рейли понадобилось вдруг обследовать Большой театр?

— Если бы ты получил это задание от Рейли на сутки… нет, даже на полсуток раньше — я бы удивился не меньше тебя. А сейчас, — Петерс вздохнул. — Умеют работать, черти! Ничего не скажешь.

— Ты о чем? Не понимаю.

— Сейчас поймешь… Сегодня утром было принято решение — шестого сентября созвать пленарное заседание ЦИК и Московского Совета. Заседание, как всегда, будет проходить в Большом театре. Теперь понял?

— Чуть-чуть… Что же дальше?

— А дальше — сплошная муть, фантазия, туман… Прояснить это можешь только ты. Любой ценой надо узнать, что они готовят. Дело, очевидно, нешуточное. В театре будут Ильич, правительство…

Хорошо, Яков Христофорович, сделаю все возможное…

— И невозможное! Желаю успеха! — уже в дверях он обернулся. — Помни, Эдуард, мы ждем!

После ухода Петерса Эдуард Петрович приказал дежурному никого к нему не впускать и прилег на скрипучую койку. Лежал, устремив взгляд в сероватый, весь в трещинах потолок.

Как далек от него сейчас тот — иной мир, где были и парк Аркадия, и счастливые вечера у Бастионной горки, и ставший неожиданно понятным говор сосен на дюнах… Двое в бесконечном, огромном мире, который принадлежал им. Только им! Ему и Эльзе!

«Увижу ли я когда-нибудь тот далекий мир? И каким он окажется? Чужим? Холодным? Или… или…» Эдуард Петрович закрыл глаза и явственно увидел бесконечно дорогое и бесконечно милое лицо со взметанными крыльями бровей и прозрачными завитками у висков.

И еще подумал он: хорошо бы написать большое полотно, на котором тот — иной, но очень близкий мир стал миром сегодняшним… Стал придумывать сюжет картины, но так и не додумал.

— Эдуард! Хватит спать! — услышал он голос Петерсона. — Двенадцатый час. Надо собираться. Петерс приказал как следует накормить тебя. Посмотри, что я принес…

Он протянул оторопевшему Берзину солдатский котелок, до краев наполненный духовитой ячневой кашей, от запаха которой у Эдуарда Петровича перехватило дыхание.

— Ячневая! Вот здорово! — он вскочил, принялся лихорадочно шарить по столу. — Ложка! Где-то тут была ложка.

— Да вот она! — Петерсон протянул ему большую деревянную ложку. — Физиономию хоть бы сполоснул, чадушка!

— Верно! Верно, надо умыться! Я сейчас, — говорил он, стремительно стягивая с себя гимнастерку. — Ячневая каша! Бывало, мать наварит вот такой котел, — Берзин развел руки, показывая, какой огромный котел, и, уловив скептический взгляд Петерсона, добавил — Честное слово! Не меньше! А каша… ммм! Со шкварками! Мечта!

Рейли встретил его торопливым вопросом:

— Удалось договориться?

— Да! Но не с комендантом, а с заместителем. Комендант болен…

— Черт с ним! Главное — попасть в театр.

До условленного времени оставалось еще минут сорок, и они гуляющей походкой прошлись к Столешникову переулку.

На углу Столешникова постояли, прислушиваясь и наблюдая, как ругаются между собой извозчики.

— Что-что, а ругаться москвичи умеют, — обронил Рейли.

— И не только москвичи, — подтвердил Берзин, вспомнив матроса. — Лондонцы, по-моему, так же не отличаются изысканностью выражений?..

Рейли промолчал. И только когда они повернули обратно, вдруг рассмеялся:

— А вот где пьют, так это в. Гамбурге…

— К чему вы это?

— Есть такой анекдот. Русский анекдот. Не слышали? Из заграничного вояжа вернулся богатый купец. Собралась многочисленная родня. Сидят, пьют чай из самовара, ждут, когда Сила Силыч начнет рассказывать. А он молчит, хмурый, как осень. Молчит и молчит. Наконец кто-то из гостей не выдержал: Сила Силыч, а ты в Мадриде был? Был, устало отвечает Сила. Ну, а в Риме был? Был, следует односложный ответ. А в Париже? Говорят вам — был! — начинает сердиться Сила. А в Лондоне? И в Лондоне был! — уже кричит Сила. Испуганные гости замолчали, робко попивают чаек, а Сила Силыч — чернее тучи. Помолчал с пяток минут — с эдакой кондовой тоской вдруг выдохнул из себя: а вот где пьют, так это в Гамбурге! — Рейли снова засмеялся. — Прорвало, значит, человека. Мне видится в этом анекдоте весь русский характер. Вы согласны?

— Признаться, — ответил Берзин, — я никогда не связывал характер людей с анекдотами. Понятия эти, по-моему, несоизмеримы.

— Вы всегда так серьезно относитесь ко всему? Или это наигрыш? — не меняя веселой интонации, спросил Рейли.

— Не умею играть. И, наверное, никогда не научусь. Даже под руководством такого опытного режиссера, как вы, господин Константин.

Рейли вдруг остановился, схватил Берзина за руку:

— Хотите, я вам докажу, что вы отличный игрок?

— Попробуйте, — хладнокровно ответил Берзин.

— Вы же отлично знаете, что я никакой не «господин Константин»! Что моя фамилия Рейли. Сидней Рейли! Знаете? Говорите!

— Допустим.

— Не «допустим», а знаете! — Он выпустил руку Берзина и заговорил уже спокойно. — Вот видите, полковник, я вам и доказал, что вы неплохой игрок.

— Но вы же сами велели называть себя «господином Константином»…

— Да, велел! Что из этого?.. Ну, ладно! Оставим этот разговор на более подходящее время…

— Нет, господин Константин, или, если вам угодно, господин Рейли, — начал злиться Берзин. — Продолжим. Начистоту! Мне надоела эта, как вы ее называете, игра! Вы постоянно от меня что-то скрываете и в то же время требуете, чтобы я был с вами откровенным, рисковал своей головой. Я солдат и не желаю участвовать в никчемных авантюрах. Или мы строим наши взаимоотношения на полном доверии, или нам придется расстаться. Вы меня не знаете, я вас. В общем, как говорят французы…