7
Широко, напевно лилась песня. Была в ее словах и мелодии тихая грусть. Та грусть, которая берет за сердце, когда судьба забрасывает людей далеко от дома, от близких, родных.
«Вей, ветерок, неси челнок…» — пели стрелки, и Берзину показалось на миг, что нет вокруг ни белоствольных подмосковных березок, ни костра, вокруг которого они сидели, ни будничных тревог и забот, которыми он жил все это время.
Все, все унесла с собой песня!
И почудилось ему на миг, что, как тогда, в детстве, идут они с отцом по берегу спокойной Лиелупе, выбирают омут, куда забросить нехитрую свою рыболовную снасть. Отец беззлобно ворчит оттого, что Эдуард никак не может без оглушительного в этой тишине всплеска закинуть удочку. А потом добродушно посмеивается над сыном, когда тот завистливо рассматривает отцовский улов — пяток крупных красноперых окуней, да приблудшего невесть откуда карася — сонного, важного…
И еще чудится ему, что Эльза держит его под руку и они идут по аллее парка «Аркадия», и хор гимназистов где-то за густой чащобой зелени поет эту самую песню: «Вей, ветерок, неси челнок…»
Смолкла песня. И сразу стал явственно слышен шепот берез над головой, голоса перекликавшихся стрелков.
Кто знает, может, песня тому виной, а может, редкая минута отдыха располагала к задушевности, но только разговоры пошли у стрелков о доме, о далекой и такой близкой родной стороне.
— У нас в Угале, — услышал Берзин басистый голос Карла Заула, — кабаны, что твои быки! Честное слово! Охота знатна. Бывало, выйдем на зорьке, снег под ногами скрип-скрип…
— Отец, наверное, лодку налаживает, — раздался глухой, с хрипотцой колос, в котором Берзин не без труда узнал обычно звонкий тенорок Яна Зунта, наводчика. — Сейчас самое время салаку промышлять. Небось, всю ночь не спал, неводок чинил…
— …в девятьсот пятом, — уловил вдруг Эдуард Петрович конец кем-то произнесенной фразы. — И пошел я прямиком из Централки в Сибирь. Восемь лет, день в день… Ох и много же человек может! Только захотеть!
Гулял по верхушкам берез ветерок, шелестел сочнозеленой листвой, а Берзин все лежал на спине и всматривался в перистые облака. Хорошо здесь, в Ходынских лагерях! Второй только день длится эта спокойная, беззаботная жизнь, а люди уже привыкли: помягчели, подобрели как-то. Да и сам Берзин будто купался в живительных лучах солнца.
Солнца! Как говорил тогда Петерс? «Солнышка бы нам всем не мешало…» Где он сейчас Яков Христофорович? Мечется, наверное, по своему кабинету или пошел на операцию— бандитов крушить. Когда же кончится эта жизнь? И кончится ли вообще? Ведь давно пора стрелкам домой, к женам, ребятишкам, матерям, к работе мужской. Давно! Ведь нельзя же всю жизнь воевать! Всю… жизнь!
Годы пройдут, десятилетия — жизнь совсем иная будет. И скажут дети наши или внуки — старики были молодцы! Спасибо им! Эх! Заглянуть бы хоть одним глазком в ту, другую жизнь! Ну заглянешь, и что? Что ты им можешь сказать? А ничего говорить не буду. Спрошу я их, только один вопрос задам. Самый простой: зря мы лили свою кровь или нет?
И еще вот что: пусть придет ко мне смерть. Сегодня или завтра. Пусть умру я в каком-то грядущем сражении — а они будут, обязательно будут! — все равно люди, дети наши скажут: он погиб в революцию. За революцию! Так думал Эдуард Петрович под ласковый шепот белоствольных русских берез. Думал, заглядывал вдаль и не знал, что в эту самую минуту…
Скачет по пыльному проселку гонец…
Скачет, везет в потрепанной полевой сумке приказ Вациетиса…
Скачет гонец, скачет…
Вот уж совсем близко цоканье копыт. Вырвался конь на мирную подмосковную поляну и встал как вкопанный.
— Тревога! В ружье!
Тревога! Короткое слово подняло бойцов!
И будто не было песни, воспоминаний о доме родном, будто сразу же растаяли мирные перистые облака.
Клубы черного жирного дыма взметнулись к небу. Померк светлый летний день над Москвой.
Горели склады…
На Каланчовке…
У Зацепы…
У Рогожской…
На Пресне…
Тлели мешки с мукой, горели бочонки с маслом, костром пылали говяжьи туши, огненной рекой извивалось по земле янтарное постное масло.
Гооело в огне продовольствие, которого было так мало в большом городе и котррое было так нужно людям!
Горело продовольствие…
На Пресне…
У Рогожской…
У Зацепы…
На Каланчовке…
На Каланчовке пожар гасил дивизион Берзина, рабочие железнодорожники.
Кидали в огонь песок, лили ведрами воду, качали старенькую помпу. Зажмурив глаза, бросались в дым, в пекло. Спасали, что можно было спасти.
По Москве распространялись листовки:
«Гражданам России!
Чтобы скрыть от народа правду о действительных причинах нехватки продовольствия, комиссары умышленно поджигают продовольственные склады, обрекая наших жен, детей, матерей на голодную смерть. Долой большевистскую власть!»
Гасли пожары. И только смрадный дым тянулся и тянулся над крышами домов.
Плакали стрелки не то от дыма, не то от чего-то другого…
От ярости…
От боли…
Таинственно шептались березки в подмосковных перелесках.
8
События следовали одно за другим.
С 28 июня по 1 июля проходил III съезд партии левых эсеров. Он одобрил политику своего Центрального Комитета. Съезд вынес резолюцию о борьбе против продотрядов, комитетов бедноты, против создания Красной Армии. Съезд постановил разорвать Брестский мир.
1 июля в Ярославль прибыл левый эсер Петров, чтобы получить у начальника местного гарнизона 40 пулеметов, тысячу винтовок, 100 тысяч патронов, 4 легких и одну гаубичную батарею.
3 июля в Витебск командирован эсер Овсянкин с заданием отправить в Москву 400 дружинников.
4 июля из Петрограда в Москву послано 80 человек в распоряжение главного штаба боевой охраны левых эсеров.
4 июля открылся V Всероссийский съезд Советов.
6 июля начался мятеж левых эсеров.
Вечером 6 июля Эдуард Петрович получил приказ из штаба дивизии: в час ночи двинуться в центр города и занять позиции в районе Солянки.
Двигались по опустевшим ночным улочкам Замоскворечья обычным порядком, выставив походное охранение. У храма Христа Спасителя Берзин приказал остановиться. Надо было обождать стрелков первого латышского полка.
Эдуард Петрович присел на ступеньки какого-то дома, закурил. Батарейцы перекликались негромкими голосами.
— Подводит нас пехота, товарищ командир, — обратился к Берзину Карл Заул. — Видать, кашу чечевичную доедает.
Шутка эта прозвучала невесело. На нее никто не откликнулся. Помолчали. Потом Заул, ни к кому не обращаясь, задумчиво произнес:
— Странно выходит: мы за Советы и эсеры за Советы. Зачем воюем? — Заул испытующе взглянул на Берзина.
— Объяснял же вам Петерсон. Не дошло?
— Объяснить-то комиссар объяснил, — он замялся. — А все-таки… На фронте проще было — немцы там, мы — тут. Ну и пали, пока снаряды есть. А теперь пойди разберись что к чему.
Подошло еще несколько человек. Закурили.
— И что ты, Заул, антимонию разводишь, — вступил в разговор наводчик Ян Зунт, худощавый, болезненного вида солдат. — Революция приказ дала? Дала! Ну и бей их в хвост и в гриву. А то зачем, почему? — Зунт сплюнул с досады. — Мне, думаешь, легко дальномером по московским домам и церквам шарить. А ничего — надо привыкать…
— Вот что я вам скажу, товарищи,— Берзин встал. — Обсуждать приказ командования перед боем — не солдатское дело. После поговорим, почему Эсеров надо разбить… А привыкать целиться по московским домам и церквам, товарищ Зунт, вам не придется. Бой этот необычный.
— По местам! — пронеслась команда и прервала разговор.,
И опять, глухо позвякивая на ходу, колонна двинулась вперед.
Центром мятежа был отряд Попова, расположившийся в Трехсвятительском переулке. Сюда, в штаб мятежников, перебрался и ЦК левых эсеров. Здесь же были сосредоточены и их главные силы— 1800 стрелков, 80 кавалеристов, 4 броневика, 48 пулеметов, 8 орудий. Подступы к штабу со стороны Покровских ворот, Чистых прудов и Яузского бульвара были защищены окопами и заставами с пулеметами.
