— Ты очень торопишься?

— В арсенал надо, за снарядами…

— Может, посидим, покурим? — И, не дожидаясь ответа, сел на бревно, достал кисет с махоркой, протянул Берзину. — Сворачивай!.. Аркадия видел?

Берзин молча кивнул.

— Значит, все в порядке. Главное — не подавай виду, что ты подозреваешь в них врагов.

Некоторое время сидели молча. Потом негромко, будто разговаривая сам с собой, Яков Христофорович стал рассказывать, как тяжело приходится сейчас молодой республике.

Окончилась короткая мирная передышка. Снова заговорили пушки. Вопреки Брестскому миру кайзеровская Германия оккупировала Крым, вторглась в Донские степи, высадила десант в Тамани. Немецкие агенты спровоцировали наступление турецких войск на Баку. Краснов двинулся на Царицын. Англичане и французы высадились в Мурманске. Потом японские дивизии захватили Владивосток. Интервенты сделали попытку проникнуть в глубь страны, но получили отпор. В ожидании благоприятного момента командование интервентов с помощью своих агентов принялось плести заговоры и интриги, устраивать провокации внутри страны. Вспыхнул мятеж чехословацкого корпуса. В Томске возникло «Сибирское правительство» во главе с эсером Дербером. Новоявленного «властителя» активно поддерживают дипломатические представители США, Великобритании и Франции.

— Эти мне дипломаты! — сквозь зубы проговорил Петерс. — Обнаглели и действуют в открытую. Не помню, рассказывал я тебе об англичанине Кроми? Морском атташе?

— Он встречался с Рейли на конспиративной квартире в Петрограде?

— Значит, рассказывал… Так вот, по заданию этого Кроми белогвардеец Веселаго начал готовить почву для высадки в Мурманске английского десанта. Пока Веселаго действовал на севере, здесь, в Москве, коллеги Кроми по дипломатическому корпусу вербовали офицеров и отправляли их в Мурманск.

— Трудное будет лето, — говорил Петерс. — Огненное кольцо фронтов окружает нас со всех сторон. Мурманск на севере, чехословацкий фронт — на востоке, Туркестан, Баку и Астрахань — на юге… Добавь к этому еще невидимый фронт здесь, в Москве, Петрограде, Вологде, Ярославле. Заговоры, мятежи, шпионаж, диверсии. Савинков становится все сильнее и сильнее. Все это дело рук дипломатов. А тут еще левые эсеры воду мутят, что-то затевают.

— Да, я знаю. Они вышли из правительства.

Яков Христофорович поднялся, с улыбкой взглянул на друга.

— Ну, просветил я тебя, пора и за дело браться. Да и тебя ждут в арсенале.

Записка Малькова возымела магическое действие. Снаряды нужных калибров были получены быстро и так же быстро доставлены в Замоскворечье.

Уставший, но довольный Эдуард Петрович шел через территорию Кремля. Как тени, то тут, то там мелькали подозрительные обитатели этих мест. Сейчас, на закате, фигуры монахов и нищих казались особенно зловещими. На какой-то миг Эдуарду Петровичу показалось, что вот-вот ударят в колокола и тихий вечерний звон разольется по Москве.

И именно в эту минуту Берзин увидел сценку, которую юн долго вспоминал, как помнит человек светлые, радостные часы.

Он шел через Соборную площадь, когда на краю ее, ближе к Москве-реке, увидел необычную картину: поставив раскладной мольберт, не обращая внимания на любопытных, спокойно работал художник. Одетый в длинно-полую кавалерийскую шинель, в небрежно сдвинутой на затылок фуражке, он весь будто светился в лучах заходящего солнца.

Длинная тень Ивана Великого — тень, падавшая на площадь четыреста с лишним лет, — оканчивалась там, где поставил свой мольберт художник. Острым чутьем Эдуард Петрович воспринял всю необычайность, всю новизну представшей перед ним-картины. И ему страшно захотелось взяться за кисти и краски, написать эту выхваченную из жизни картину, передать ее сокровенный, глубокий смысл. Достав из кармана клочок бумаги, огрызок карандаша, он стал быстро рисовать, боясь, что неизвестный художник сейчас уйдет и исчезнет чудесное видение. Но карандаш оказался твердым, бумага — обычная оберточная — рвалась под грифелем, и набросок не получился.

Разругав себя за то, что не догадался захватить блокнот— шел не куда-нибудь, а в Кремль — он, ссутулившись, зашагал прочь. Ему было мучительно больно, что он не может вот так же, отбросив все дела, взяться за кисть и писать, писать, писать. Он тут же отогнал эту мысль, понимая, что это невозможно сделать.

И не подозревал Эдуард Петрович, что это чувство — чувство ответственности перед большим делом становится чертой характера, чертой, которая будет сопровождать его всю жизнь.

Они сидели на берегу тихой и мутной Яузы. Савинков был настроен иронически. Заложив руки за голову, он уставился в бездонное небо и воркующим баритоном рассуждал:

— Покончим со всеми этими революциями и контрреволюциями, бросим все дела земные и укатим с вами на юг, к морю Черному. Пусть ласкают нас ветры южные, пусть услаждают наш слух лютни и арфы. Построим виллы, станем ходить Друг к другу в гости и жить, как все — простой, животной жизнью…

— Вы мещанин, Борис Викторович, — Рейли не понял иронии Савинкова: что это на него нашло сегодня?

— Все мы, батенька, в душе мещане. Всех нас тянет к уюту и красивым женщинам…

— И поэтому вы сошлись с Дагмарой?

— Вас это шокирует? Не ожидал! — Савинков громко рассмеялся.

— Плевать я хотел на бабье! — Рейли бросил в воду камешек. — Муть сплошная! Трясина.

— Да вы, оказывается, женоненавистник! — Савинков хохотнул, но, прочитав в глазах Рейли ярость, примирительно добавил. — Не будем сводить счеты.

— А почему бы нет? Почему бы нам не свести эти самые счеты? Не бабьи, конечно, а деловые. — Рейли презрительно поморщился. — Недавно мне довелось беседовать с одним… с одним бухгалтером. Он, знаете, любит подводить баланс. Два плюс два, три плюс три…

Савинков приподнялся с земли, оторвал стебелек, задумчиво погрыз его, выплюнул:

— Тьфу, горечь какая! Два плюс два, значит? Арифметика… А по-моему, политика — высшая математика. В ней имеешь дело с двумя и тремя неизвестными… В одном вы правы, Константин Георгиевич: подсчитать свои силы никогда не мешает.

— Вот и займемся подсчетом. Предлагаю начать с вас, Борис Викторович. Возражений нет?

И они принялись переставлять пешки в игре, которую затеяли. Оба они не подозревали, что сами были только пешками в этой игре.

С самого начала Октябрьской революции Савинков выступил как один из ее яростных противников. Установив тесные связи с контрреволюционными генералами — Корниловым, Красновым и Алексеевым, Савинков принял самое деятельное участие в создании добровольческой армии. Через шесть лет он предстанет перед судом народа и признается: «Моя упорная, длительная, не на живот, а на смерть, всеми доступными мне средствами борьба не дала результатов. Раз это так, значит, русский народ был не с нами, а с РКП». С немалой дозой театральности Савинков задаст вопрос: «Что было?» Ответит на него так: «На Дону — интриги, мелкое тщеславие, «алексеевцы» и «корниловцы», надежда на буржуазию, тупое непонимание положения, подозрительность к каждому демократу и тайное «боже, царя храни».

Он считал себя демократом и революционером. И включил в руководящее ядро «Союза Защиты Родины и Свободы» махровых монархистов: генерал-лейтенанта Рычкова и полковника Перхурова. Превратил свой «Союз» в эпицентр контрреволюции, шпионажа, террора.

Сидя на берегу Яузы, Савинков и Рейли прикидывали свои силы, намечали: кого, куда и каким путем отправить, где начать новую акцию, где временно скрыться в подполье. Савинков рассказал, что его «Союзу» удалось создать крепкие боеспособные организации в Ярославле, Калуге, Муроме, Рыбинске, что его люди только ждут приказа выступить. И еще он сказал, что, как всегда, не хватает денег.

— Не прибедняйтесь, Борис Викторович, — усмехнулся Рейли. — Мне досконально известно, что вы получили кругленькую сумму от французского посла Нуланса.

— Капля в море эти французские деньги. Мы их съели в один миг.