— Печатник он у меня, — шептала старушка. — Подмечала, иной раз приходит домой и высыпает из карманов… это самое… из чего складывают книги. Штифт!

— Шрифт, наверное!

— Он, проклятый! Шифт и есть!

— В воровстве повинен ваш сын…

— Хуже, macitaja kungs, хуже! Буквы эти, то есть… ну, — в общем — железки, передает он куда след, а там печатают… против царя! — последние слова старушка произнесла таким зловещим шепотом, что пастору стало не по себе. — И меня нечистый попутал. В погребе прятала я эти самые… ш… ш… штифты… Каюсь!

«Типография! Подпольная типография!» — пронеслось мгновенно в голове пастора, и холодная испарина выступила на лбу.

Старушка благополучно преставилась, а Тилтинь, дабы не утруждать свою совесть политическими тайнами, переложил их на плечи тех, кому подобает заниматься такими делами, — жандармов. Его поблагодарили за истинно патриотические чувства, а потом известили, что преступники получили по заслугам.

С тех пор пастор Фриц Тилтинь стал числиться в жандармских списках сначала как безвозмездный, а потом и как платный осведомитель. Работа эта вначале тяготила его — как-никак, лишние заботы. Но со временем, кроме приятных хрустящих бумажек, стала приносить даже моральное удовлетворение. Подумать только! Он, безвольный «размазня», вершит судьбами людей, вершит не только «словом божьим», но и делами! Как радовался бы папенька, узнай он, что его сын может одним мановением руки отправить на каторгу десяток смутьянов!

По правде сказать, не так-то уж часто приходилось Тилтиню «вершить судьбами». После революции пятого года паства научилась держать язык за зубами, и только изредка Тилтиню удавалось вытянуть из нее что-либо полезное для охранки.

Гораздо больший урожай он пожинал во внеслужебное время. Свой досуг Тилтинь проводил в обществе муз. А точнее, одной из них — Мельпомены — покровительницы театров.

За несколько лет до войны в Риге действовали многочисленные общества любителей театрального искусства. Самодеятельные актеры ставили Ибсена, Гауптмана, Горького, Райниса, спорили о новых постановках МХАТа. Двери этих обществ были открыты для всех. В них вошел и Фриц Тилтинь. Вошел и стал завсегдатаем, хотя сам и не участвовал в театральных представлениях, ссылаясь на свой сан. Зато он принимал живейшее участие в обсуждении спектаклей и различных литературно-театральных проблем. Прослыл «левым». И никто из кружковцев не подозревал, что служитель культа, ставший служителем Мельпомены, добросовестно служил и царской охранке, подробно описывая в своих донесениях, что, когда и кем говорилось предосудительного.

На какое-то время война прервала поток этих донесений. Но вскоре, после того как Тилтинь прочно утвердился в должности пастора второй латышской стрелковой бригады, жандармерия вспомнила о своем добровольном помощнике и предложила ему доносить о настроении солдат и господ офицеров. И Тилтинь привычно взялся за прежнее дело.

Революция положила конец этим делам. Понимая, что ничего хорошего от «взбунтовавшейся черни» ему ожидать не следует, он бежал сначала в Ярославль, потом перебрался в Рыбинск, а оттуда — в Москву. Здесь-то и подобрал бывшего пастора бывший полковник Бриедис. Подобрал голодного, напуганного, жалкого и определил письмоводителем в «латышский национальный центр».

И вот поздним майским вечером, когда Тилтинь сидел в отведенной ему «центром» конуре и выжимал из себя призыв к красным стрелкам бороться за «родную Латвию» и уходить из Красной Армии, вошел Бриедис и бесцеремонно прервал эти литературные муки.

— Берзина из четвертого полка знали? — спросил Бриедис.

— Берзина? Хм! Это какого же? Того, что погиб…

— Нет, не того! Живого! Эдуарда Берзина, прапорщика.

— Ах, Эдуарда! Знал, конечно! И даже имел честь встретиться! с ним совсем недавно.

— Вот как! — насторожился Бриедис. — Рассказывайте!

— Да тут и рассказывать, собственно, нечего. Я шел по улице, a он проехал верхом. Я обратил на него внимание только потому, что лошадь под ним была ужасная — какая-то водовозная кляча.

Бриедис испытующе оглядел тощую фигуру Тилтиня и потребовал:

— Завтра с утра вы отправитесь к Новодевичьему монастырю, отыщете казармы, где стоит дивизион Берзина, и…

— Предупреждаю, — каким-то дрожащим фальцетом вставил Тилтинь, — ни в какие переговоры с этим красным дьяволом я вступать не стану.

— Вы поступите так, как прикажем мы! — Бриедис решительно оборвал этот лепет. — Помните, что нам достаточно сообщить на Лубянку о вашей отнюдь не пасторской деятельности в охранке и, — он сделал вид, что прицеливается, — ваше тело будет покоиться в ненавистной русской земле.

Перепуганный Тилтинь готов был провалиться сквозь землю, лишь бы не слышать этого хриплого голоса. Он-то надеялся, что его связь с охранкой была, что называется, тет-а-тет. Оказывается… Не знал пастор Тилтинь, что об этой связи были прекрасно осведомлены командиры полков и даже батальонов, что должность бригадного пастора он получил, в сущности, по ходатайству некоего жандармского полковника.

— Рекомендую особенно не артачиться, — продолжал Бриедис. — Тем более что дело вам поручается пустяковое. Ни в какое сравнение не поставишь его с прежним, — полковник криво усмехнулся.

— Что я… что я должен ему… сказать, — через силу выговорил Тилтинь.

— Наконец-то я слышу речь не юноши, а мужа, — усмешка Бриедиса превратилась в сверкающую улыбку. — А сказать вы ему можете все, что' взбредет в голову. Поговорите о Красотах Новодевичьего монастыря, повздыхайте о бренности мира сего, о великих русских усопших, покоящихся на Новодевичьем кладбище. В общем, придумайте сами.

— И это все? — выдохнул из себя Тилтинь, веря и не веря в легкость задачи.

— Пока все. Сейчас важно, чтобы вы просто встретились с Берзиным. Случайно встретились, понимаете? Дальнейшие указания получите после этой встречи. Жду вас завтра вечером у себя.

И, уже собираясь уходить, в дверях Бриедис добавил:

— Постарайтесь невзначай узнать настроение Берзина. И еще одно: вы просили полковника Гоппера помочь вам эмигрировать?

— Да, в Англию, — подтвердил Тилтинь.

— Перед отъездом полковника в Ярославль я имел с ним специальную беседу по этому поводу. Решили мы так: если вы успешно справитесь с этим поручением, вам будет предоставлена возможность уехать в Англию.

Никакой «специальной» беседы между полковниками не было. Просто они договорились: если Тилтинь выполнит поставленную перед ним задачу — подготовит почву для вербовки Берзина — то честь и хвала пастору, а если не выполнит — одному из сподручных Бриедиса придется убрать Тилтиня.

Кнут и пряник всегда оказывали магическое действие на людей, подобных Тилтиню. Получив надежду покинуть эту проклятую богом страну, пастор почувствовал, как силы вливаются в его жилы. Беда только в том, что он не знал, какого ответа ждет от него Бриедис, то есть хотел ли он, чтобы Берзин был правоверным большевиком или наоборот — противником новой власти. По опыту работы в охранку Тилтинь знал, что начальству следует докладывать не то, что есть на самом деле, а то, что оно пожелает.

Первая попытка связаться с Берзиным, узнать какие-то подробности его теперешней жизни кончилась для пастора явно неудачно. Прикладывая к синяку под глазом увесистый царский пятак, Тилтинь проклинал и Бриедиса, и Гоппера, и весь белый свет.

Впрочем эти горестные размышления не мешали пастору искать встречи с Берзиным. Ищущий да обрящет!

И Тилтинь обрел…

Хоронили стрелка, погибшего во время тушения пожара на Каланчовке. Берзин стоял у открытой могилы и размышлял, что вот, еще одного честного человека унесла смерть, еще одного сына так и не дождется мать в далекой Латвии. И кто знает, может быть, они хоронят сейчас человека, который мог бы стать вторым Райнисом иди Стучкой, а может быть, он построил бы на берегах Даугавы или Волги настоящий, а не сказочный Дворец счастья и люди навсегда запомнили бы имя Андрея Осиса...Андрея Осиса, которого сейчас кладут в московскую землю под звуки «Вы жертвою пали…».