— Агент я! Понимаете, агент Чека. Вот, смотрите, — он достал из кармана плотную бумагу, протянул Берзину. — Агент Чека!

— Агент? Это здорово! — Эдуард Петрович не верил своим глазам, вчитываясь в скупые строки удостоверения.

Черным по белому там было написано: «Александр Валеев — сотрудник ЧК».

«Нахально работают», — подумал Берзин, а вслух произнес:

— Ну, раз такое дело — придется дать вам пару уроков.

— Вот спасибочко-то! Век буду помнить!

Договорились встретиться послезавтра у Балчуга.

Вернувшись в казарму, Эдуард Петрович написал Петерсу коротенькую записку: «Встретил рыжего. Просил обучить его боксу. Как быть?» и послал с нарочным на Лубянку. Возвратившись, тот доложил:

— Приказано ждать. Будет сам вечером.

Время тянулось мучительно медленно. Из открытого окна доносился крик галок. Визгливый женский голос монотонно, с какой-то щемящей грустью все звал и звал:

— Гееенка! Ужинаааааать! Гееенка! Ужинаааать!..

Потом, врываясь в обыденные замоскворецкие звуки, донесся четкий ритм маршировавших стрелков.

— Вихри враждебные веют над нами…

Лилась песня. И с акцентом произносимые слова ее показались Эдуарду Петровичу вдруг необычно близкими. Он не всегда вдумывался в смысл популярных песен, хотя и любил их напевать. Но в этот предвечерний час необыкновенно остро воспринял именно слова, а не мелодию знаменитой «Варшавянки».

— В бой роковой мы вступили с врагами…

Когда он кончится, этот бой, и что ждет нас там, впереди? Роковой бой? Почему, собственно, роковой? Да, для врагов, для темных сил — роковой.

Вот и он вступил в свой бой. «Свой бой!» Эдуард Петрович представил себе, как под личиной бывшего офицера, ненавидящего Советскую власть, он проникает в змеиное логово врагов и… Какую маску надеть на себя? Может, прямо сказать — я, мол, всегда был против большевиков? Ждал, дескать, только случая, чтобы перейти на вашу сторону…

Петерс с одного взгляда понял, что переживает его друг. Молча поздоровался, уселся на койку, закурил:

— Встретились, значит? Рассказывай!

Берзин поведал о встрече с Аркашкой. Петерс некоторое время молчал, потом с досадой хлопнул себя по колену:

— Не пойму, за дураков, что ли, они нас принимают. Прямо не верится, что за спиной этого Аркашки стоит матерый волчище Рейли…

— Чем ты недоволен? Может быть, я…

— Ты тут ни при чем, — успокоил его Петерс. — Подумать только — назвался агентом Чека! Агентом, ты понимаешь? Хотя любой спекулянтке известно, что сотрудники Чека никогда не называют себя агентами. Только сотрудниками! И потом — зачем предъявлять мандат…

— Фальшивый, — неуверенно предположил Берзин.

— Нет, документ может быть и подлинным. У нас в Чека немало левых эсеров. Они кому угодно выдадут мандат. Были уже такие случаи.

Петерс снова помолчал. Положив тяжелую лобастую голову на ладонь, он думал о своем. Случайно взглянув на сухую, жилистую руку Якова Христофоровича, Берзин вспомнил, что еще до войны царские охранники содрали с рук Петерса кожу — «сняли перчатки», так называли эту пытку палачи. Сейчас руки имели обычный вид, разве только чуть-чуть розовее и нежнее была на них кожа…

Не в силах совладать с нахлынувшими чувствами, он спросил:

— Тяжело тебе, Яков? Устал?

— Что? — не понял его Петерс и, увидев теплый взгляд друга, улыбнулся. — Между нами говоря — устал. Чертовски! Но это — сугубо между нами. Понял? — не ожидая ответа, продолжил. — Так вот: почему настораживает случай с мандатом? Получен он от эсеров. Это ясно. Значит…

— Значит, Рейли связан с эсерами? — Берзин вопросительно взглянул на Якова Христофоровича.

— Совершенно верно! Если Аркашка связан с Рейли, то он — с эсерами. Цепочка! Но ее звенья надо еще проверить…

— Поручите это мне!

— Ни в коем случае! У тебя другая задача…

— Учить боксерским приемам бандита! — горько усмехнулся Берзин.

— Напрасно ты так легко относишься к этому делу. Напрасно! — увидев протестующий жест Берзина, Яков Христофорович внутренне улыбнулся его горячности. — Хорошо. Допустим, ты при следующей встрече намекаешь Аркашке, что…

— Недоволен большевиками! Так и скажу!

— Ну и провалишь все дело. С первых шагов.

— Почему? Ведь он враг…

— Это мы с тобой знаем, что он враг. Но он-то играет чекиста. Понял, борода? Скажи ты ему, что ненавидишь Советскую власть, и он знаешь что с тобой сделает? Разумеется, если его башка набита не мусором. Он пристрелит тебя на месте, как того — Алеху…

— Пристрелит?

— Будь спокоен! И начнет бахвалиться — уничтожил, мол, злостного врага народной власти. Разведет, в общем, антимонию.

— Но позволь, какую же мне роль перед ним играть?

— Роль? — понурый вид Берзина неожиданно привел Якова Христофоровича в веселое настроение. — Ты, я вижу, забил себе голову детективщиной. Выбрось мысли о какой-то роли. Серьезно тебе говорю. Ты им нужен такой, какой есть. Оставайся пока самим собой. Только так! Если меня не обманывает чутье — они сами подскажут тебе твою роль…

— Вот видишь, — обрадовался Эдуард Петрович, — роль все-таки будет.

— Да! Но не сейчас.

Они подробно обсудили, как действовать в ближайшее время. При встречах с Аркашкой Берзин должен был не подавать виду, что знает его истинное лицо. Держаться надо просто, с достоинством.

Рига встретила его нежной зеленью парков, весенним цветением садов Задвинья.

Все так же бесшумно скользили по городскому каналу лебеди, торопились куда-то прохожие, так же стоял на вокзальной площади городовой.

Так же, как четыре года назад.

Ничего, казалось, не изменилось.

Будто не было каменных берлинских колодцев, туманной хмари окраин и печальной Шпрее.

Прежде чем перейти мост, Эдуард долго стоял на набережной Даугавы. Катились к морю волны, шныряли буксиры, басовито перекликались пароходы.

И то ли от этих знакомых с детства голосов, то ли от нестихающего чувства неудовлетворенности за бесцельно, как ему казалось, проведенные в Германии годы, на душе было по-осеннему грустно. Хотелось чего-то необычного, невиданного…

Может, наняться матросом вон на тот обшарпанный парусник и уйти на нем куда-нибудь на Мадагаскар или Корсику? Мадагаскар! Корсика! Слова-то какие! Сразу видишь бездонное голубое небо, пальмы, ослепительно* желтый песок. Экзотика! Но нет — парусник дальше Виндавы не ходит, да и море…

— Пошли со мной! — надтреснутый с хрипотцой голое припортовой царевны вернул его к действительности. — Дорого не возьму.

— Пошла к черту!

Подхватив чемодан, он зашагал через мост. Вот тебе и экзотика!

Несколько дней не выходил из дома. Валялся на кровати, пробовал читать.

Мать только вздыхала и вытирала передником непрошеную слезу.

Отец молчал.

Однажды Эдуард прочел в газете об открытии выставки художника Пурвита. Долго раздумывал — идти или нет. Ему хотелось вновь взглянуть на чудные пейзажи настоящего мастера, проникнуться их живительным, светлым весенним духом. Но когда подумал, что придется встречаться с однокашниками по художественному училищу, отвечать на расспросы — нет уж, лучше сидеть дома.

И все-таки не выдержал. Пошел!

Посетителей в тот день было немного. Не оказалось и знакомых. Он долго ходил по выставке, внимательно, словно впитывая в себя ритм и поэзию красок, изучал каждое полотно, восхищался, удивлялся и мучительно завидовал вечно ищущему и вечно новому Пурвиту. Только теперь Эдуард окончательно понял, как мало он знал и умел, и от этого еще сильнее защемило сердце.

У выхода столкнулся с Пурвитом. Тот сразу узнал бывшего ученика и искренне обрадовался.

— Берзин! Вот неожиданная встреча! Вернулись? Рассказывайте, как там Берлин?

Так уж случилось, что обычно сдержанный и не очень говорливый Берзин разоткровенничался с Пурвитом — человеком хоть и знакомым, но не до такой степени, чтобы поверять ему сокровенное. Очевидно, виной тому было только что пережитое и передуманное на выставке, а может быть, — улыбка Пурвита — понимающая и грустная, да еще затаенная печаль в его глазах. В общем Эдуард рассказал ему о своих сомнениях, о недовольстве собой.