— У собора Богоявленья? Так! Передал… Кому, кому? Ага… На поезд? Понятно… Продолжайте наблюдение, товарищ Агальцов! — Повесив трубку, Яков Христофорович удовлетворенно потер руки:

— Все идет как по расписанию. Хорошо!

Петерс снова отлучился — принес из кухни фырчащий чайник. Бросил в него горсть сухой моркови, принюхался:

— Неважнецкий запах, а? Я, признаться, люблю почаевничать. Только чтобы чай был натуральный — духовитый, — терпкий. Выпьешь стакан, и мозги будто прочищаются.

Потом Петерс неторопливо, будто разговаривая с самим собой, стал рассказывать, как в Ярославле погиб Нахимсон — верный фронтовой друг. Подробности эти стали известны только теперь, и, слушая Якова Христофоровича, Берзин будто перенесся туда, в пропахший гарью пожарищ Ярославль. Он увидел, как из дверей гостиницы офицерье выводит Нахимсона, спокойного и гордого в эти предсмертные минуты. Увидел, как Нахимсон презрительно швырнул в лицо черноусого капитана легкое пальто-накидку, которое до этого держал в руке.

— Стреляйте! Псы!

Погиб Семен Нахимсон! Погиб как солдат, не уступив врагу ни пяди занятой позиции, позиций большевика.

Человек в кожанке сунул Тилтиню под нос удостоверение и толкнул его в бок.

— Не вздумайте делать глупости! — угрожающе прошипел чекист.

Пастор похолодел. Противный липкий пот струйками побежал по его спине, перед глазами поплыли красные круги. В голове гудело. Машинально, переставляя ноги, не замечая ничего вокруг себя, он побрел вперед.

По-осеннему мелкий дождик монотонно шелестел в ветвях сосен. Редкие прохожие не обращали внимания ни на жалкую фигуру Тилтиня, ни на чекиста, молча шагавшего сзади. Изредка человек в кожанке командовал: направо, налево, и пастор беспрекословно выполнял эти распоряжения.

Дачный поселок был не так уж мал, и прошло добрых полчаса, пока они подошли к уединенному дому, стоявшему на опушке соснового бора.

— Стойте! — голос чекиста заставил пастора застыть на месте.

Он резко дернул за кольцо звонка. Тут же из-за высокой ограды, окружавшей дом, выскочили два дюжих парня, без лишних слов вывернули пастору руки, проволокли его по гравийной дорожке и втолкнули в темную комнату.

Лязгнул металлический засов, и Тилтинь остался один. Когда глаза привыкли к темноте, пастор увидел широкую скамью и со стоном опустился на нее.

Прислонившись к стене, он долго смотрел в темноту.

Перед его взором проплывали, сменяя друг друга, Бриедис, Аркашка, Гоппер, Грамматиков, чекист в кожанке… Он слышал их голоса — то спокойно-покровительственные, то иронические, то властные. Из-за этих видений пастору стало необыкновенно жаль себя, своей растерзанной неудавшейся жизни, и он горько заплакал, повалившись на скамейку.

Слезы не смыли тяжелых мыслей. Пастор вдруг представил, как его ведут на расстрел, как завязывают ему глаза и… Нет, дальше он не мог оставаться в одиночестве! Вскочил, подбежал к двери и яростно забарабанил в нее кулаками:

— Откройте! Откройте! Я требую допроса! Слышите?! Допросите меня?

Он кричал что-то совсем бессвязное, но ответом ему была гробовая тишина. Ни один звук не нарушал мертвого покоя дома. Вконец обессиленный, пастор свалился на пол и забылся в, тяжелом кошмарном сне.

Проснулся он от яркого света, бившего в глаза. Поднял голову и увидел ненавистную фигуру чекиста в кожанке. Маленьким фонариком он освещал лицо Тилтиня.

— Что же вы, батенька, на полу? — неожиданно приветливо сказал чекист и помог пастору подняться. — На скамейке ведь удобнее.

— Я требую… требую, чтобы мне объяснили, по какому праву меня держат… держат здесь… без… без… Я спрашиваю, почему…

— Здесь спрашиваем мы, — не? дал ему договорить чекист. — Так и договоримся: спрашиваем мы — отвечаете вы.

— Так спрашивайте! — взвизгнул пастор.

— Всему, батенька, свое время, — спокойно сказал чекист. — Прежде всего вам надо привести себя в порядок. Идите за мной, я покажу, где это можно сделать.

«Ого! Здесь, кажется, умеют разговаривать вежливо», — приободрился Тилтинь. А когда умылся, причесал редкую прядь седеющих волос на голове, то почувствовал, что жизнь еще не покинула его бренное тело.

— Вот так-то лучше, батенька, — улыбнулся чекист. — Сейчас вы получите ужин. А потом… потом приступим к делу.

Ужин оказался неожиданно вкусным и плотным. Пастор с удовольствием проглотил солидный кусок свинины в белом соусе и запил его кружкой холодного молока. «Живут же люди, — думал он, старательно пережевывая мясо. — Кругом голод, а эти питаются, как до войны. А еще пишут в своих газетах, что все чекисты живут на пайке! Если они арестованных так кормят, можно представить, что жрут сами…»

Закончив есть, Тилтинь вежливо поблагодарил неотступно следовавшего за ним чекиста и встал.

— Я весь в вашем распоряжении.

— Вы и так в нашем распоряжении, — усмехнулся чекист. — Идемте!

Они поднялись по крутой скрипучей лестнице на второй этаж, прошли по коридору, устланному яркой ковровой дорожкой, и оказались в большой комнате, уютно обставленной дорогой мебелью. Большой письменный стол, инкрустированный замысловатыми орнаментами, два кожаных кресла и такой же диван, книжный шкаф с зеркальными дверцами, курительный столик со шкатулкой красного дерева, несколько отличных пейзажей на стенках, персидский ковер на полу — все говорило о том, что хозяин кабинета не стеснял себя ни в чем. И Тилтинь снова подумал, что чекисты не такие уж бессребренники, какими изображает их большевистская пресса.

Удобно устроившись в кресле, чекист сказал:

— Здесь мы ведем допросы особо важных преступников.

— Преступников? Какой же я преступник? — искренне удивился пастор.

— Не стройте из себя невинную овечку, гражданин Тилтинь. Мы знаем о вас абсолютно все! — он подчеркнул последние слова. — Садитесь! И будьте откровенны со мной. Иначе, вы же знаете, мы — чекисты — не очень церемонимся с арестованными. Из этой уютной комнаты вы можете попасть в менее уютную, и тогда наша беседа примет иной характер.

— Догадываюсь, — выдавил из себя пастор, представив на миг сырую и темную тюремную камеру.

— Феликс Эдмундович Дзержинский — наш первый учитель и друг — говорит, что главное при допросе — установить контакт между следователем и арестованным. Поэтому прежде всего скажу несколько слов о себе. Я следователь по особо важным делам. Моя фамилия — Релинский, зовут Константином Георгиевичем, партийная кличка— Константин. Говорю вам это для того, что если вы захотите пожаловаться в высшие инстанции…

— Нет! Нет! Я и не подумаю жаловаться! — заверил пастор.

— Вот и чудненько! — Релинский взглянул на часы. — Сейчас почти девять вечера. Ровно через два часа сюда прибудем мой начальник — очень ответственный и суровый товарищ. К его приходу мы должны покончить с нашим делом. Покончить в ту или иную сторону. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Не совсем. Потому что не знаю, в чем меня обвиняют.

— Хорошо. Буду с вами до конца откровенен. Мы знаем о вас все. Или почти все. Если вы нам поможете до конца раскрыть контрреволюционную деятельность так называемого «Латышского национального центра!», если…

— Но я ничего не знаю! — воскликнул Тилтинь. — Почти не знаю!

— Если назовете своих сообщников, — не слушая его, продолжал Релинский, — подробно обрисуете свою работу, то мы гарантируем вам свободу. В пределах разумного, конечно. Но если вздумаете отпираться, то, — голос Релинского налился металлом, и пастору стало не по себе, — то нам придется привести в исполнение приговор.

— Приговор? Какой приговор? — похолодел пастор.

— Смертный, разумеется, — равнодушно ответил следователь. — Вы будете расстреляны в саду этого дома.

— Мне? Смерть? За что?

— Спокойно, гражданин Тилтинь, без истерик! Мы ведь взрослые люди. Солдаты! Выпейте воды и хорошенько обдумайте все, что я сказал. — Релинский встал, налил стакан воды и протянул его пастору. — Даю вам две минуты на размышление.