Нет, нет, Клавдия до сих пор чувствует на себе её взгляд. Всё остальное, может быть, и сон, а это действительность. Она была с нею и смотрела на неё, никто её не разуверит в этом.

А между тем незнакомка, ожидавшая пробуждения Клавдии в спальне, помолчав немного, решилась сама отрекомендоваться.

— Я новая горничная графини, и зовут меня Августой. Фрейлейн Лина уехала на родину, — прибавила она на недоумевающий взгляд её новой госпожи.

И, немного спустя, в ожидании вопроса, которого не последовало — Клавдия всё ещё не в силах была произнести ни слова, — она продолжала:

— Его сиятельство приказали просить её сиятельство, чтоб они изволили готовиться к отъезду. Через час почтовые лошади будут у крыльца. Вещи все уложены.

— Через час? Мы едем через час? Куда? — вскричала Клавдия вне себя от изумления.

Но на вопрос этот никто ей не мог ответить. Не успела она встать и одеться, как явился Октавиус с приказанием от графа торопиться. Лошадей уже запрягали в дорожные экипажи.

Ехать пришлось густыми лесами, в которых водились разбойники. Во избежание неприятных встреч надо было непременно добраться засветло до того местечка, где предстоял ночлег.

Что это было за местечко, Клавдия так и не узнала. Привезли её туда, когда уже начало темнеть, а выехали они оттуда на рассвете.

Ехала Клавдия в закрытой карете с Октавиусом и новой горничной Августой. Граф же поместился в другом экипаже с Товием, может быть, для того, чтобы не отвечать на расспросы супруги.

Никто с нею не говорил, и она тоже молчала. Впрочем, ей было не до разговоров. Мысли её начинали распутываться, воспоминания принимали всё более и более определённую форму. Ей теперь было ясно, что она каким-то чудом избегла страшной опасности, это — во-первых, а во-вторых, что этим самым она навлекла на себя гнев графа.

Для чего её привезли в загородный королевский замок и оставили там одну с королём и что именно против неё замышляли, этого она не знала, но что спасением своим она обязана своей новой покровительнице, в этом она не сомневалась.

Недаром же промелькнуло перед нею бледное лицо с чёрными глазами в окне под крышей и недаром почувствовала она на себе властный взгляд в ту минуту, когда ею стало овладевать непонятное оцепенение, предшествовавшее потере сознания.

И Клавдии была так отрадна эта мысль, что теперь уж ничто не могло её ни огорчать, ни беспокоить.

Путешествие длилось долго, ехали куда-то далеко. А куда именно — не всё ли равно! Везде сумеет «она» найти Клавдию и от всяких бед её избавить, значит, надо только благодарить Бога за ниспосланную милость и уповать на Него во всём.

С часу на час воздух делался мягче, теплее и душистее, а на десятый день их путешествия мимо окон кареты, из которых она любовалась прелестными пейзажами, замелькали зелёные рощи с апельсиновыми, миндальными и вишнёвыми деревьями в полном цвету, первые даже с плодами.

А была зима, когда они пустились в путь, было холодно и шёл снег. Ехали быстро, останавливались только для того, чтоб перепрячь лошадей, и, пользуясь лунным светом, путешествовали и ночью.

Миновали они таким образом множество городов, больших и маленьких, деревень и местечек, густо заселённых народом в чужеземной одежде, с домами оригинальной архитектуры. Люди эти, кажется, говорили по-итальянски, если судить по отрывкам разговора, долетавшим иногда до ушей Клавдии во время остановок у постоялых дворов, между обитателями и прислугой путешественников.

Выходить из кареты Клавдии было запрещено, а на вопрос её, скоро ли они приедут, Октавиус отвечал, что ему это неизвестно. Граф никому не сообщил о своих намерениях. Может быть, они останутся в Италии, а может быть, поедут дальше.

Наконец в одно прекрасное утро граф сам подошёл к карете своей супруги, чтобы объявить ей, что к вечеру того же дня они приедут в монастырь, где её ждут и где она должна будет прожить года два, чтобы окончить своё образование.

О приключении, повлёкшем за собою их отъезд из Германии, он не сказал ни слова, и Клавдия, разумеется, не напомнила ему про этот эпизод, она сама была бы рада про него забыть.

В монастыре Клавдию продержали два года, в отдельном помещении, комфортабельно и даже роскошно устроенном.

Прислугу ей дали ловкую и внимательную, но девушка эта ни на каком другом языке, кроме английского, не говорила, и Клавдия должна была объясняться с нею знаками.

Воспитанием её занялись две монахини, одна гречанка, другая итальянка, обе очень умные и разносторонне образованные. Хорошего старинного рода, они знали французский и английский языки, как свой собственный, выглядели истыми аристократками, много путешествовали, видели все достопримечательности Европы, прочитали всё выдающееся в литературе, и не было такого предмета, о котором они не имели бы понятия, и такого вопроса, на который не сумели бы ответить.

Одна из них примерно год занималась с Клавдией и музыкой, а затем, когда голос её ученицы окончательно развился, в монастырь стал ездить учитель — важный толстобрюхий итальянец в напудренном парике и нарядном, модном кафтане, в жабо и манжетах из дорогих кружев.

И, должно быть, приезжал сюда издалека этот франт и брал за уроки недёшево. Являлся он в монастырь на почтовых лошадях, но в своём экипаже, всегда под вечер, и пускался в обратный путь рано утром, на рассвете, переночевав в павильоне, предназначенном для знатных посетителей мужского пола.

Однако надзор над Клавдией, в начале очень строгий, мало-помалу стал ослабляться. Прискучило ли монахиням обращаться с нею как с узницей и нарушать исключительно для неё одной порядок, установленный в обители, убедились ли они в том, что порученное их попечениям молодое существо неспособно злоупотребить их доверием, а может быть, им показалось опасным как для её здоровья, так и для нравственного её развития лишать её общества подруг и развлечений, свойственных молодости, так или иначе, но настоятельница, с месяц спустя после её поступления в обитель, познакомила её со своими племянницами, девицами де Рошнуар, и редкий вечер не приглашала её в комнаты этих девиц, которые, не готовясь поступить в монахини, занимались музыкой, чтением светских книг и разговорами о мирских интересах, как в любом салоне сен-жерменского предместья.

Антуанетта и Клара, маркизы де Рошнуар, обе молоденькие, хорошенькие, остроумные и любопытные болтушки, с первой встречи полюбили Клавдию и наслушаться не могли её рассказов про родительский дом и дальнюю родину. Клавдии же не было больше наслаждения, как говорить про то, что было ей дороже всего на свете. Наговорившись про милых сердцу досыта, ей становилось легче на душе, точно она их всех повидала.

И у Антуанетты с Кларой было что порассказать. Их сюда привезли из-за смут во Франции. Воспитывались они в Париже, тоже в монастыре, но какая разница со здешним! Там всё было на модную ногу: их учили танцевать, по приёмным дням блестящая светская молодёжь являлась с комплиментами и любовными признаниями в великолепную залу, предназначенную для свиданий юных затворниц с родственниками. Впрочем, степени родства тут плохо соблюдались. Достаточно было познакомиться с братом или кузеном какой-нибудь из пансионерок, чтоб проникнуть в монастырь. Тут завязывались любовные интриги, кончавшиеся нередко браками. Бывали примеры, что бедные девушки, которым в свете негде было бы и встретиться с богатыми женихами, прельщали красотой и любезностью посетителей знатного происхождения, и таким образом судьба их устраивалась так прекрасно, как никогда бы не удалось им устроиться дома.

Но то было в Париже, здесь же, в обители, среди дикой гористой местности, вдали от города, нечего было и мечтать о чём-нибудь подобном. Кроме поселян да грубых фермеров, даже и на богослужениях из посторонних никто не присутствовал. Да и кому была охота без особой надобности заглядывать в мурье, к которому и дорога-то от города вела такая скверная, что, только рискуя на каждом шагу сломать себе шею, лавируя между утёсами и обрывами, можно было сюда проникнуть. А если б даже в обитель и заехал какой-нибудь предприимчивый воздыхатель, то всё равно его дальше церкви не пустили бы. Устав был суровый, и соблюдался он строго; кроме отцов и мужей затворниц, как, например, виконта де Монтелика (который запер сюда жену за какую-то провинность и время от времени навещал свою несчастную жертву, чтоб читать ей скучнейшую и длиннейшую мораль), затворницам по целым месяцам не удавалось видеть людей из общества. Впрочем, девицы Рошнуар не очень этим сокрушались. Они были уверены, что затворничество их долго продолжаться не может. Как только порядок во Франции восстановится, родители их сами приедут или пришлют за ними доверенных лиц, и они снова возобновят отношения с парижскими своими подругами и кавалерами.