И страх, нагнанный на неё, был так велик, что она не осмелилась произнести вопросы, рвущиеся у неё с языка. Так она растерялась, что, когда собеседник её, распустив по лицу слащавую улыбку, спросил, скоро ли он будет иметь счастье видеть свою прелестную невесту, Анна Фёдоровна кроме двух слов: «Сейчас, граф», — ничего не нашлась ему ответить.

Уж и денёк выдался накануне свадьбы меньшой курлятьевской барышни, нечего сказать!

В людских выли и причитывали над Сонькой, круглолицей и черноглазой хохотушкой, которая должна была сопровождать на чужбину Клавдию Николаевну в качестве камеристки.

Ещё с самого начала, когда только что зашла речь о приданом, граф объявил, что в своих людях супруга его нуждаться не будет, челяди у него достаточно и своей. Найдутся в его дворне и искусные камеристки, и прачки, и гардеробщицы. Но, взглянув на Клавдию и подметив тоскливый ужас, выразившийся в её глазах при перспективе очутиться совсем одной среди чужих, он поспешил сделать уступку.

— Если моя прекрасная невеста непременно желает иметь при себе служанку, к которой она привыкла, я буду почитать себя счастливым и в этом отношении покориться её воле, — объявил он.

Клавдия выбрала Соньку, подругу её детских игр.

И вот теперь эту самую Соньку, которой до последнего дня все завидовали и за то, что нашили ей красивых нарядов, и что в богатеющем доме будет жить, и что новые места и новых людей увидит, теперь, когда наступала минута разлуки и проводов, все над нею сокрушались и пугали её самыми мрачными предположениями. И страна-то там чужая, и люди не русские, не с кем будет словом перемолвиться. Хорошо, если барыня верх возьмёт да отстоит её, чтоб она осталась при ней, а ведь, чего доброго, ей там, как приедут на место, полячку какую-нибудь навяжут в камеристки. Казимировна про какую-то Ксаверку говорила, что и причёсывать не хуже парикмахера умеет, и училась барынь по-модному одевать.

— Так что ж, и я выучусь, — бойко отвечала Сонька.

— Где уж! Да тебя и не допустят...

— Совсем обосурманишься, девка; ведь там, поди, чай, и церквей-то русских нет.

— Ну, как барышня, так и я, — возражала Сонька.

Ничем её нельзя было пронять, хохочет себе да головой мотает, что ей ни говори. Беззаботная девчонка, непутёвая. Не такую бы боярышне надо было выбрать в спутницы. Мало ли хороших, степенных девок у них на дворе! Да вот хоть бы Лизаветина сестра Лукерья или племянница Григорьевны Ольга, а эта ведь без роду, без племени, сирота, взяли на барский двор, как паршивого щенка, потому что в деревне никто её приютить не хотел, как осталась она одна-одинёшенька в избе, после того как тятьку её за хорошие дела в кандалы заковали да в Сибирь угнали. Пяти лет ей ещё тогда не было, а мать раньше умерла. Чего уж от такой ждать, отчаянная.

Пока эти толки шли в людских, барыня Анна Фёдоровна выдерживала пренеприятную сцену с дочерью.

Началось это тотчас после отъезда графа, когда г-жа Курлятьева находилась ещё под впечатлением неудавшегося с ним объяснения.

Уже и раньше Клавдия начинала задумываться, плакала по ночам, рвалась к отцу, к которому её не пускали, просилась в монастырь проститься с сёстрами, дурила, одним словом, по мнению матери, но тут она точно очнулась, поумнела вдруг и с такою смелостью напустилась на мать с упрёками за себя и за сестёр, что Анна Фёдоровна остолбенела от изумления и гнева.

К довершению досады невесту графа Паланецкого нельзя было заставить молчать ни пощёчинами, ни бранью, она завтра должна была превратиться в важную даму, с нею приходилось считаться, объясняться, оправдываться перед нею.

Впрочем, вспышка длилась недолго; оборвав речь свою на полуслове, девушка не выдержала, разрыдалась и убежала в свою комнату. Тут она весь остальной день пролежала на кровати, лицом к стене, не отвечая ни на чьи расспросы и увещания.

Перед такой неожиданной выходкой Анна Фёдоровна так растерялась, что обратилась за советом к Григорьевне, и эта решила, что боярышню следует оставить в покое, скорее одумается.

Так и вышло. За ночь Клавдия одумалась, постигла всю безвыходность своего положения и, по-видимому, примирилась с ним, дала себя убрать к венцу без единой слезинки, без вздоха, точно окаменела, такое у неё было неподвижное лицо.

Всё обошлось бы благополучно, кабы не Николай Семёнович.

О, если б только Анна Фёдоровна могла предвидеть, какую штуку выкинет её юродивый супруг! Не выпустила бы она его ни на секунду из его конуры наверху. Но он был так тих и покорен, что трудно было ждать от него какого бы то ни было проявления воли, а между тем, когда его принарядили, подстригли ему волосы и бороду и свели вниз, чтоб он благословил дочь перед венцом, он выкинул пренеприятную штуку. Вид у него был такой страдальческий, когда он вошёл в большую, по-праздничному убранную залу, робко озираясь по сторонам, что невозможно было без жалости на него смотреть. Бледный и худой, как мертвец, он покорно принял дрожащими руками образ, который ему подали, но, когда взгляд его упал на дочь, опустившуюся перед ним на колени в белом подвенечном наряде, он как будто прозрел, весь преобразился, глаза его засверкали и, выпрямившись во весь рост, откинув назад седую голову и подняв взгляд к небу, он стал громким, вдохновенным голосом призывать милосердие и благословение Божие на несчастную жертву человеческой алчности, суетности и жестокости.

— Неповинна она перед Тобой, Господи, неповинна! Спаси её и сохрани! Ангела Твоего пошли, да защитит её! — повторял он торжественно и громко.

Клавдия разрыдалась, кинулась к нему на шею и замерла в его объятиях. Насилу оторвали их друг от друга. Все кругом плакали.

Венчание происходило вечером, и не в соборе, как мечтала Анна Фёдоровна, а в маленькой приходской церкви, в отдалённом предместье.

Кроме близких родственников невесты при церемонии никто не присутствовал. Бахтерины были за посажёных, Федюша-братец нёс перед невестой образ, шаферами были — при невесте паж Товий, при женихе секретарь его Октавиус.

Так пожелал граф, который всем и распоряжался, отстранив мать невесты от всякого вмешательства в это дело.

Такой угрюмой и печальной свадьбы никогда ещё не видывали в городе. Особенно странно это всем показалось после блестящих празднеств, которыми граф Паланецкий тешил здешнее общество, будучи женихом.

Теряясь в догадках по этому поводу, говорили про какие-то письма, привезённые ему курьером издалека с вестями о каком-нибудь семейном несчастии, без сомнения. Свадьбу откладывать не захотел, а что ему не до веселья — это по всему видно.

Дорожная карета, уносившая молодых в таинственную даль, катилась безостановочно часов пять кряду.

Наступила ночь.

Утомлённая нервными потрясениями этого рокового для неё дня, убаюканная мягким покачиванием экипажа и обвеваемая ароматами леса, через который лежал их путь, Клавдия впала в забытье. Спутник её, как уселся на мягкие шёлковые подушки, пол у отвернувшись от неё и упёршись взглядом в открытое окно, так и сидел всё время, ни разу к ней не оборачиваясь, ни единым словом не пытаясь её утешить и успокоить, точно он не замечает её отчаяния, не слышит сдавленных рыданий, по временам вырывавшихся из её наболевшей груди.

Она благодарна ему была за эту сдержанность. Совсем другого ждала она, замирая от ужаса при одной мысли: что будет, когда она с ним останется наедине? Его ласки были бы ей так противны! Ведь, кроме страха и отвращения, она ничего к нему не чувствовала, а он был её муж, она принадлежала ему. Он мог с нею сделать всё, что он хочет, этот чужой, незнакомый человек, и защиты от него ей искать не у кого.

Да, она рада была, что он молчит и не пристаёт к ней ни с расспросами, ни с увещеваниями, но тем не менее перемена, происшедшая в нём с той минуты, как он из жениха превратился в мужа, не могла её не интриговать. Точно невидимая преграда какая-то внезапно между ними воздвиглась. Не только ни разу не поцеловал он её руки и не улыбнулся ей слащавой улыбкой, как бывало раньше, когда она не была его невестой, но он даже и не глядел на неё и, кроме холодного, почтительного внимания, ничего ей не оказывал.