Поднося ей футляр с драгоценной вещью, он обыкновенно говорил, что будет очень счастлив увидеть её на ней при следующем свидании. По его словам, у женщин того круга, в который он намерен её ввести, никаких других занятий, кроме заботы нравиться и принимать гостей во всеоружии красоты и наряда, не может быть.

И, разумеется, услышав этот намёк, Анна Фёдоровна поняла его и напрягала все свои силы, чтоб ему доказать, что дочь её вполне способна подчиниться такому обычаю.

С раннего утра бедную Клавдию принимались мыть душистыми мылами и завивать; парикмахер из крепостных трудился часами над затейливейшими причёсками на её голове; её прелестные пепельного цвета волосы обсыпались пудрой, нежные щёчки покрывались румянами, кое-где наклеивали ей на лицо чёрные мушки, по указанию сведущих в этом деле щеголих.

Анна Фёдоровна нарочно сблизилась с губернаторшей, которая как придворная дама постигла в совершенстве не только все тонкости светского обращения, но также и секрет одеваться по моде и к лицу, чтобы пленять кавалеров.

Губернаторшу требования графа удивляли.

— Помилуйте! Даже императрица не одевается с утра в платья с фижмами, а такие затейливые причёски, как у вашей дочери, с цветами и драгоценными украшениями, самые большие щеголихи в Петербурге делают только для парадных балов и обедов, — заметила она, когда Анна Фёдоровна сообщила ей о претензиях графа.

— Да, может быть, при их дворе другой этикет, — возражала на это Курлятьева.

Губернаторша с нею спорить не стала. Она отлично знала, какой этикет и какие нравы царят при дворе польского короля; довольно известен был он петербургскому бомонду ещё в то время, когда назывался просто графом Понятовским, но как особа тонкого ума и великосветского воспитания она отлично умела скрывать свои впечатления и, конечно, не спешила откровенничать с смешной провинциалкой. Внутренне издеваясь над её невежеством и незнанием света, она любезно давала ей требуемые советы, объясняла ей значение мушки, прилепленной под левым глазом, у подбородка или на щеке, учила её, куда прикалывать банты из лент, как играть веером, в какой руке держать букет и кружевной платок, на какой палец надевать колечко с гранёным миниатюрным флаконом духов на золотой цепочке.

Как ни влюблён был граф в свою невесту, но относился он к ней так сдержанно и почтительно, что все только диву давались. Ни разу ещё не попросил он позволения поцеловать её в щёчку, а к дрожащей ручке, которую она ему протягивала, краснея, он едва, едва прикасался губами. Зоркие люди замечали, что в долгих, пристальных взглядах, которыми он её окидывал, просвечивало больше любопытства и восхищения, чем страсти и любви; он любовался ею, как красивым предметом, вдохновлявшим его, и часто произносил обращённые к ней комплименты в стихах, самодовольно поясняя при этом, что стихи эти его собственного сочинения, ни у кого не заимствованные.

Ничем ему нельзя было больше угодить, как восхвалением его поэтического дара.

И не этим одним угождали ему у Курлятьевых; его потчевали там его любимыми лакомствами, подавали ему вина, которые он дома кушал, изучили все его вкусы. Даже шоколад для него варили не иначе, как по рецепту пани Казимировой, его домоправительницы. Григорьевну командировали к ней собственно для того, чтобы узнать в точности, каким образом готовит она этот напиток для ясновельможного пана.

Само собой разумеется, что тактику эту Анна Фёдоровна вела не без задней мысли овладеть доверием своего будущего зятя, но он ни на какие уловки не поддавался и, невзирая на любезность и щедрые подарки, которыми осыпал невесту и её родню, оставался также непроницаем, как и в первую минуту их знакомства.

Уж одно это так бесило Анну Фёдоровну, что надо было только дивиться, как выдерживает она так долго роль нежной матери и ласковой, предупредительной тёщи; роль эта так мало подходила к её властному, строптивому нраву, а тут вдруг это известие про дом, на который она смотрела уже почти как на свою собственность, ведь супругой-то его владельца будет её родная дочь. Молодые отсюда уедут и поручат заботу об этом доме, разумеется, ей, мечтала Анна Фёдоровна. Можно будет предложить переехать в него, чтоб вещи не портились от сырости без проветриванья и топки, и, без сомнения, на это с благодарностью бы согласились. Анна Фёдоровна уже видела себя в этом доме с такими прекрасными комнатами, каких ни у кого, даже у губернатора, нет. А сад-то, сад-то, ведь втрое больше сестриного! И вдруг — все эти мечты разлетелись в прах, ничего такого, чем бы Курлятьевы могли пользоваться, не оставит за собой этот противный, старый дьявол взамен юной красавицы, которую он с собой увозит; было от чего приходить в ярость. О, она непременно ему наконец выскажет своё неудовольствие, объяснит ему, что поступать так, как он поступает, и неблаговидно, и непочтительно, и неблагородно наконец, непременно выскажет! Чего ей его бояться? Он в её руках, она припрёт его к стене такими словами: «Или всё про себя откройте, или не видать вам вашей невесты, как своих ушей», — и, разумеется, он испугается и уступит, раз любовь разыгралась в таком старце...

Когда он приехал, она встретила его одна в гостиной (Клавдии велено было сидеть в своей комнате, пока её не позовут) и, сдержанно ответив на его поклон, она заявила, что желает переговорить с ним наедине.

— Весь превращаюсь в слух и внимание, сударыня, — любезно отвечал граф.

— Я наедине хочу с вами говорить, — с досадой повторила Курлятьева, указывая на его обычных спутников, Товия и Октавиуса, как всегда отошедших в укромный уголок, между дверью и окном.

— Но ведь они же ни одного слова ни по-русски, ни по-французски не понимают, — заметил граф, высоко приподнимая свои чёрные, подкрашенные брови и вскидывая на неё такой надменный взгляд, что душа у неё в пятки ушла от страха.

Уж не обиделся ли он, Боже, храни её? А вдруг откажется от Клавдии, и останется она у неё на руках целованной, обручённой невестой! Уж хуже этого ничего не может быть!..

— О чём же, сударыня, угодно вам со мною разговаривать? — спросил он более мягким тоном, усаживаясь на диван и не то с удивлением, не то с досадой посматривая на то место, на котором он привык видеть свою невесту.

— Я хотела спросить про ваш дом, — начала, сбиваясь от смущения, Анна Фёдоровна, — говорят, что он вам не принадлежит.

— Это сущая правда, — с величавым спокойствием вымолвил граф. — А ещё что вам угодно знать? — спросил он с оттенком иронии.

Анна Фёдоровна машинально обернулась к немым свидетелям этого объяснения; они тоже улыбались, и гнев придал ей храбрости.

— Вы, говорят, вывезли из дома всю обстановку, куда же привезёте вы вашу жену после венца, позвольте узнать? Ведь я всё-таки ей мать, — проговорила она придирчиво, — я имею право требовать от вас откровенности... Мы вам оказали безграничное доверие, отдавая вам нашу дочь...

Глаза его сверкнули.

— Доверие взаимное, сударыня, — твёрдо произнёс он.

— Нас здесь все знают, а вас...

— А меня там знают, где вас не знают, — прервал он её надменно. — Однако я не побоялся предложить моё имя вашей прекрасной дочери, — продолжал он всё с той же холодной сдержанностью отчеканивать свои слова, — но если вы сомневаетесь в том, что она со мною будет счастлива, если вы сомневаетесь в чести графа Паланецкого, — продолжал он, возвышая голос, причём последние слова так зазвенели в воздухе, что у неё мороз пробежал по коже, мне ничего больше не остаётся, как возвратить вам ваше слово...

— Я, граф, совсем не то хотела сказать, — пролепетала дрожащими губами Курлятьева, — я только... Мне хотелось знать: куда же привезёте вы вашу жену из церкви, если у вас нет больше дома?

Он улыбнулся своей обычной, любезной улыбкой.

— Я повезу её в Варшаву, — добродушно отвечал он.

— Прямо из церкви? В подвенечном платье и в цветах? — вскричала с ужасом Анна Фёдоровна.

— О нет! В подвенечном наряде графине Паланецкой путешествовать было бы неудобно, она переоденется в дорожное платье, — отвечал он всё с той же затаённой иронией.