Ребёнку этому на вид года два, одежда на нём чудная, и что лепечет — ничего не понять, не по-русски будто. Иван Васильевич как вошёл в комнату, так и сказал выбежавшей к нему навстречу супруге:

— Вот тебе дочка, Сонюшка! Господь услышал наши молитвы и послал нам дитя.

И такое у них теперь ликование и радость, точно родной ребёнок явился у них на свет.

Как не сказать, что чудом попала Магдалиночка в дочки к Бахтериным.

Один только Бог мог устроить таким образом, чтобы метель застигла Ивана Васильевича у самого въезда в Епифановский лес да чтоб из Зобинского хутора крёстный Стёпки-форейтора вышел за околицу искать тёлку как раз в то время, когда барский поезд, гремя колокольцами и бубенчиками, выезжал из лощины, чтобы свернуть в лес.

Испугался старый дед за господ и про тёлку забыл. Неизвестно, видно, проезжим, что у них тут не далее как ночью произошло, если решаются этой дорогой продолжать путь. Стал он вглядываться старыми глазами в колымагу, запряжённую восьмёркой лошадей и нырявшую из сугроба в сугроб, и узнал в ней экипаж бахтеринского барина, который проездом здесь в позапрошлом году останавливался и чай кушал в их избе. «Да это никак Стёпка форейтором передней парой правит... Так и есть, сюда глядит».

— Куда вы? Куда? Остановитесь! — закричал он, что было мочи, махая обеими руками и шагая по сугробам навстречу проезжающим.

Поезд остановился, и, когда старик, сняв почтительно шапку, подошёл к возку, из оконца, отороченного мехом, выглядывал бахтеринский барин.

— Что такое? Чего ты кричишь? — строго спросил Иван Васильевич.

— Неладно там, барин, в лесу-то, несчастье случилось нонешней ночью, — отвечал старик, низко кланяясь и робея под пристальным взглядом, устремлённым на него. — Уж такая-то беда, страсть!

— Да что такое? Говори толком.

— Разбойники тут набедокурили. Вот такой же, как и у тебя возок, в щепки разнесли, лошадей увели, людей перерезали...

— Что ты говоришь? — вскричал в ужасе Бахтерин.

— Истинную правду говорю, вот как перед Богом!

— Шайдюкины штуки, должно быть, — заметил кто-то из столпившейся вокруг рассказчика бахтеринской челяди.

Все, и пешие, и конные, скучились вокруг него, с жадностью ловя каждое слово старика и с испугом переглядываясь между собой.

— Шайдюк, он самый и есть, — подхватил старик. — Давно уж сюда пробирается. У Темниковского-то бора здорово его помяли, и пещеру, где с шайкой прятался, нашли, да солдат туда караулом приставили, чтобы всех похватать, как задумают туда вернуться, ну вот он сюда и перекочевал. Давно уж мы его ожидали, кажинную минуту лютой смерти себе ждём...

— В город дали знать? — прервал его строго барин.

Старик замялся:

— Да кому же в город-то ехать, касатик? Народ у нас бедный, пешком не дойтить, лес-то снегом завалило, из него и не выбраться, а если в обход, через Малиновку, на лошади...

— Они, дьяволы, лошадь-то беспременно отымут, — вставил один из присутствующих, ободрённый сосредоточенным вниманием, с которым барин выслушивал старика.

— Да и человека-то, пожалуй, не помилуют, — не вытерпел высказать своё мнение и другой. — Ему, разбойнику, это нипочём.

— Известное дело! Креста на ём нет...

— С опаской с ним надоть, — загудел в толпе третий голос. — Уж такой народ.

— Значит, зарезанные люди так и лежат в лесу и никто на помощь к ним не двинулся? — спросил дрогнувшим от волнения голосом барин.

— Да что же с ними поделаешь! — вздохнул старик, почёсывая в затылке.

— Где же именно это случилось и как вы узнали? — продолжал допрос Иван Васильевич.

— У самой, почитай, опушки. У нас на хуторе слышно было, как они бились, сердешные. Живо всех порешили, один только подольше других кричал. Разбойники-то, по всему видать, с ямщиком стакнулись, ни ямщика, ни форейтора промеж зарезанных не видать.

— И никто к ним не тронулся на помощь? — с негодованием повторил свой вопрос Бахтерин.

— Где тут! Ведь их сила! Да и заговор на них. Известное дело, разбойники душу свою нечистому продали, — оправдывался старик, уныло покачивая головой.

— Уж не без того...

— Кому в силу с ними тягаться!..

— Они не помилуют, — раздались сочувственные возгласы в толпе.

— Вы, значит, и не ходили туда? — спросил барин.

— Как не ходили?.. Ходили. Яшка беспалый раньше всех пошёл, а также Фёдор с братом, и Самсоныч тоже ходил, да все, почитай, ходили. Бабы и те бегали на зарезанных смотреть. И я ходил. Как Яшка-то беспалый принёс нам в избу девчоночку...

— Какую девчоночку?

— Да ту, что жива-то осталась, проезжих господ дочка.

— Не всех, значит, перерезали, что же ты врёшь? — грозно закричал барин.

— Я не вру, это точно, что всех перерезали, и господ, барина с барыней, и лакея их, и девку, одно только дитя уцелело, не тронули. Лежит, сердешная, в сторонке, на подушках, под тулупом и сладко так спит; кругом снег в крови, люди Богу душу в муках отдали, а она спит себе...

В толпе пронёсся одобрительный шёпот.

— Ишь ты! Разбойники, а тоже и в них совесть заговорила.

— Уж это Бог, значит!

— А то кто же? Вестимо, Бог.

— А прочие все найдены мёртвыми? — спросил Иван Васильевич.

— Дышал ещё барин-то, как подошли к нему наши. Красивый такой, молодой. А как стали его подымать — и скончался. А барыня-то, видать, до последней невозможности ребёночка своего отстаивала, ручка у неё одна отрублена, и как впилась в одёжу младенца, так и осталась...

— Господи, какой ужас! — прошептал Иван Васильевич, крестясь. — Где же этот ребёнок? Неужто вы его в лесу, на морозе, оставили?

— Как можно, барин! Живая душа, нешто можно бросить! Яшка её прямо к моей старухе принёс. Нянчатся таперича с ней все наши бабы. Согрели, молочком попоили, покричала маленько, как проснулась, да чужих увидала, ну а потом сноха Авдотья взяла её на руки, да и закачала, заснула. А таперь уж не знаю, опять стала пищать, как я из избы-то вышел тёлку посмотреть. Тёлка у нас со вчерашнего вечера пропала...

— С каких же пор ребёнок-то у вас? — прервал его барин.

— С утра. Как затихло всё да забрежжило, наши и пошли в лес. Цельную ночь на хуторе никто не спал...

— Где тут спать, когда в двух шагах людей режут, — проворчал с презрительной усмешкой Фёдор, камердинер Ивана Васильевича, бывалый человек, сопровождавший барина и в поход, и за границу, когда Бахтерин состоял ещё на службе и отличен был царицей.

— Да как же это вы, братцы, на помощь-то не побежали? Ведь отстояли бы, может быть, — с укоризной вымолвил барин.

— За свою шкуру тряслись, сударь, — заметил Фёдор, — мужичьё, известное дело, на поклон готовы к разбойникам идтить, чтобы только не тронули.

Старик искоса взглянул на него, но не проронил ни слова. И барин тоже задумался. Минуты две тишина, воцарившаяся в маленькой толпе конных и пеших, теснившихся у рыдвана, ничем, кроме храпа коней, постукивания копыт о мёрзлую землю да свиста ветра поднимавшейся метели, не нарушалась.

Небо заволокло свинцовыми тучами, мороз крепчал, и больно, как иглами, кололи лицо кружившиеся в воздухе снежинки. Дорогу, протоптанную редкими проезжими между сугробами, заметало всё выше и выше, и пространство, которое оставалось проехать до остановки, казалось необъятным, без малейшего признака какой бы то ни было путеводной нити; ровной скатертью раскидывалось оно на три стороны, граница четвёртой — с таинственным лесом, с окутанными, как саваном, деревьями.

После рассказов старика на этот лес смотреть невозможно было без содрогания, и можно себе представить, как жутко стало спутникам бахтеринского барина, когда после небольшого раздумья он приказал свернуть в этот лес именно к тому месту, где совершено было страшное злодеяние над неизвестными путешественниками.

— А ты, старик, нам путь укажешь. Посадить его на козлы, — прибавил он, обращаясь к Фёдору.