Он попросил полицейских, чтобы они вели себя помягче, и вышел вместе с ними из комнаты.

Робеспьер следил за сыном, пока дверь не закрылась за ним. Тогда он опустился тяжело в кресло.

Через минуту он почувствовал, что кто-то взял его за руку. Он вздрогнул. Это была Корнелия.

Все окружили его и говорили в один голос:

— Вы, должно быть, устали?

— Безумный юноша вас утомил?

— Вы так долго его допрашивали, что, вероятно, узнали много важного?

— Нет, но я очень устал! — отвечал Робеспьер, встав с кресла, простился со всеми и ушёл в свою комнату под предлогом спешной работы.

— Конечно, он пошёл подписать приговор юноше, — заметил Дюплэ.

— Жаль, — заметила Виктория, — он очень хорошенький.

— Что ты, с ума сошла! — сказала её мать. — Что бы подумал Неподкупный, если бы он слышал твои слова?

Войдя в свою комнату, Робеспьер запер двери и сел в кресло. Наконец, он один и может предаться своим мыслям. Он нимало не думал о нанесённых ему оскорблениях, а все его мысли были сосредоточены на том, как спасти мать и невесту своего сына, который после этого помирился бы с ним.

Но кто их арестовал? Что они могли сделать? Неужели они были причастны к какому-нибудь заговору? Что же касается Оливье, то следовало продлить его дело до той минуты, как Робеспьер сделается всемогущим и получит возможность поступить с ним, как угодно. В сущности его поступок касался одного Робеспьера, который ещё не был воплощением республики. Если его провозгласят диктатором и единственным официальным представителем Франции, то, естественно, ему принадлежало бы право помилования, и было бы более чем прилично ознаменовать первый день своего управления страной актом милости. Во всяком случае надо было удержать Оливье подольше в тюрьме под самым зорким наблюдением.

Возвращаясь мысленно к арестованным женщинам, Робеспьер терялся в догадках, кто и зачем их арестовал. Быть может, они в это время уже находились в революционном трибунале. Но это не могло помешать ему вырвать их из когтей даже рокового трибунала. Тогда Оливье должен будет признать, что он не такое чудовище, каким юноша себе представлял его.

Среди этих размышлений Робеспьер услыхал, что кто-то стучится в дверь. Он вздрогнул и стал прислушиваться. Чей-то голос за дверью произнёс его имя. Он узнал голос Леба и поспешно отворил дверь.

— Я увидел свет в вашем окне, — сказал Леба, — и понял, что вы ещё не легли спать.

— Вы узнали что-нибудь об арестованных женщинах? — спросил с беспокойством Робеспьер.

— Узнал: они всё ещё в тюрьме Ла-Бурб.

— Обе?

— Обе.

Робеспьер свободно вздохнул.

— Я приказал вашим именем, — продолжал Леба, — чтобы их ни под каким видом оттуда не выпускали. Впрочем, там знают, что они посажены по вашему приказанию.

— По моему приказанию?

— Вы приказали в Монморансском лесу арестовать этих женщин.

Робеспьер молча опустился в кресло.

— Вы не могли этого предвидеть, — продолжал Леба сочувственным тоном, — подобные совпадения теперь случаются часто. Ну, не беспокойтесь! Вы, должно быть, очень устали, и я тоже. Прощайте, до завтра! В сущности вам нечего беспокоиться, ведь власть в наших руках.

— Это ещё вопрос, — отвечал Робеспьер, не поднимая глаз.

Леба пожелал ему доброй ночи и вышел из комнаты.

Оставшись один, Робеспьер глубоко задумался. Теперь было всё для него ясно. Он понимал настоящую причину оскорбления, нанесённого ему юношей. Но обстоятельства были сложнее, чем он думал. Что де тала Кларисса в Монморанси? Каким образом она была знакома с англичанином Воганом, который предлагал от имени вигов быть регентом франции? Может быть, Кларисса действовала заодно с англичанином и хотела переманить его на сторону роялистов, сознавая всё его влияние и всю пользу, которую он мог принести стране? Но в таком случае она знала о его свидании с англичанином и могла одним словом погубить его. Нет, нет, это было невозможно. Мать его сына никогда не выдаст его! Но зачем же она была в Монморанси? Зачем? Зачем?

С закрытыми глазами Робеспьер повторял это слово «зачем» и мало-помалу впал в забытье. Он как будто перенёсся в тюрьму Ла-Бурб и увидел Клариссу. Но она была по-прежнему молодая и хотя бледная, но прелестная, с чудными голубыми глазами. Но как могла она, столь молодая, иметь взрослого сына? Нет, она была не матерью, а невестою Оливье, и он обещал поженить их в Лондоне с помощью Фокса, который был в Англии так же всемогущ, как он, Робеспьер, во Франции.

Его голова медленно опустилась на грудь, и ой крепко заснул.

Лампа, стоявшая на столе, уже догорала, и при её мерцающем свете неясно выделялось из темноты бледное, всё ещё выражавшее тревогу лицо Робеспьера. Он заснул одетый, и руки его висели по сторонам, как плети. Время от времени он нервно вздрагивал, и какие-то несвязные слова или глухие звуки вырывались из его уст.

Комната Неподкупного, скромно меблированная креслом, в котором он теперь спал, несколькими плетёными стульями, простым письменным столом, книжными полками и кроватью красного дерева с пёстрыми занавесками, сделанными из платья госпожи Дюплэ, находилась рядом с помещением, где спал маленький Морис. Около трёх часов ночи ребёнок вдруг проснулся, услышав голос Робеспьера. Но последний не раз разговаривал во сне, и потому ребёнок повернулся и снова заснул. Однако его вторично разбудил шум падающего кресла. Он вскочил и отворил дверь в соседнюю комнату.

При мерцании совершенно угасавшей лампы Морис увидел, что Робеспьер стоял одетый и, вытянувшись во весь рост, дико махал руками, словно от кого-то обороняясь. Подле него стояло опрокинутое кресло.

Ребёнок подбежал к нему и спросил, что с ним. Робеспьер пристально посмотрел на него, опустился на колени и, схватив его, прижал к своей груди.

— Сын мой, сын мой! — произносил он едва слышно среди болезненных стонов.

Между тем лампа потухла, но сквозь полуоткрытые ставни пробивался сероватый свет начинающегося дня. Морис с трудом помог Робеспьеру подняться с пола и сесть в кресло, которое он прежде того поднял.

— Не нужно ли вам ещё что? — спросил он.

Но Робеспьер уже крепко спал.

Ребёнок тихонько вышел из комнаты и, бросившись на свою постель, также заснул.

В семь часов утра Робеспьер открыл глаза. Он ничего не помнил, что было ночью, а тот факт, что он спал одетый в кресле, его нимало не удивил. Это случалось нередко в критические моменты его жизни. Он открыл ставни, и в комнате стало светло. Кто-то постучал в дверь. Это был Морис, который просил позволения войти.

Это раннее появление мальчика, которого он очень любил и которому давал в свободные минуты уроки истории, изумило Робеспьера.

— Как ваше здоровье?

— Отлично! Зачем ты меня об этом спрашиваешь?

— Потому что... вы знаете... вчера ночью...

— Что вчера ночью?

— Вы меня очень перепугали.

— Чем я тебя перепугал?

Морис рассказал, что случилось ночью.

— Ты в этом уверен? — спросил Робеспьер тревожным тоном.

— А так как вы меня узнали и назвали своим сыном, то я успокоился и подумал, что у вас жар был не очень большой.

— Да, да, ты прав, значит, у меня не был большой жар, если я тебя узнал и назвал своим сыном. Ведь ты, правда, мой добрый сынок, — прибавил Робеспьер, гладя ребёнка по щеке. — Но ты не говори об этом ни слова, нечего тревожить отца и мать.

— Я никогда ничего не говорю!

— Как никогда? — спросил с беспокойством Робеспьер.

— С вами это случилось не в первый раз.

— А что же со мною случалось раньше?

— Вы часто говорили вслух во время сна.

— А что я говорил?

— Какие-то несвязные слова, которые я не мог понять. Но я так привык к этому, что не обращал внимания. А вот вчера случилось нечто необыкновенное, и я вскочил с постели.

— Совершенно напрасно. Я просто устал.