— Прошу вас прежде всего успокоиться, графиня; вам необходимы силы. К величайшему моему сожалению, мне невозможно дать вам здесь отдохнуть даже несколько дней; рано утром мы снова должны отправиться в путь.

— Да ведь мы в Варшаве? — выговорила она с усилием.

— Цель нашего путешествия не Варшава, графиня, — отвечал он. — Но это не есть важно; раз вы покинули родительский дом и отечество, вам, я полагаю, должно быть безразлично, в какой стране жить, не правда ли?

И вскидывая на неё насмешливый взгляд, он прибавил:

— Судя по вашему волнению, по страху, по слезам, я имею право предполагать, что вас беспокоит не то, где вы будете жить, а с кем? Не так ли?

И подождав немного ответа, которого не последовало (от волнения у неё горло стиснуло спазмом), он продолжал, всё с той же усмешкой на неё поглядывая, точно забавляясь её смущением:

— Я вам очень противен, графиня? О, не пугайтесь, пожалуйста! Вам меня бояться не следует. Правда, мы обвенчаны и вы будете до самой моей смерти носить моё имя и титул, но кроме этого я ничего от вас не потребую никогда. Да мы скоро и расстанемся, и навсегда без сомнения.

Он поднялся с места, прошёлся по комнате, а затем подошёл к кровати и, не переставая улыбаться, продолжал свою речь:

— Успокойтесь же, графиня. Вас ждёт блестящая судьба. Тот, к которому я вас везу, даст вам всё, что только может пожелать женщина. Что же касается меня, если вам случится когда-нибудь вспомнить про человека, который вывел вас из ничтожества, чтоб возвести на вершину блеска и счастья, и если вы про себя скажете ему за это спасибо, мне ничего больше не надо, — прибавил он.

И, почтительно приподняв с одеяла беспомощно опущенную маленькую бледную ручку, он поднёс её к своим губам.

Лес желтел, хлеб с полей был убран, кое-где только возвышались скирды не свезённых ещё на гумна снопов. На опустевшем огороде Вознесенского монастыря дозревали только капуста да горох, все остальные овощи были срезаны, выкопаны и зарыты в сухом песке, в обширных хозяйственно устроенных подвалах. Сняты были также с деревьев яблоки, груши и сливы, уродившиеся в этом году в изобилии, и в просторной кухне, примыкавшей к трапезной, шла деятельная сортировка плодов — на варку, мочку и сушку.

Монастырь, построенный на возвышенности и окружённый с трёх сторон горами, поросшими густым, местами непроходимым лесом, находился верстах в шестидесяти от города и в трёх-четырёх верстах от заселённого вольными людьми местечка Чирки, которое ни городом, ни деревней нельзя было назвать.

Проживал тут народ самого разнообразного звания и состояния, собравшийся сюда со всех концов России и поселившийся здесь вследствие самых разнородных причин.

Ютились тут у подножия горы, поросшей вековым лесом, и просторные в два сруба дома со светёлками и высокими крыльцами под навесами с затейливой резьбой, и крошечные покосившиеся от ветхости хибарки. Каждый строился, как мог и как хотел; наблюдать за порядком и планировкой проулков между постройками некому было. Кто с достатком, тот захватывал место попросторнее, отгораживал себе низким или высоким тыном земли сколько вздумается и для огорода, и для фруктового сада, а бедным, известное дело, не до жиру, а быть бы живу — те кучились поближе друг к другу. Но у каждой, даже самой плохой хижины росли яблоневые и вишнёвые деревья.

Особенно хороши тут были вишни. До самого Киева распространялась про них слава, так они были сочны, крупны и сладки.

Но вообще во все времена года и даже ранней весной, когда, утопая в цветущих деревьях, посёлок Чирки розоватым, нежным пятном выделялся на тёмной зелени горы, это человеческое гнездо производило довольно мрачное впечатление, особенно на тех, которым по опыту были известны нравы и обычаи живущего тут люда.

Земледелием чирковские обитатели не занимались; одни только бабы, да и то не все, копались в огородах и снимали червей с яблонь, что же касается мужчин, то все они жили исключительно лесом и рекой, рубили деревья и сплавляли их по реке, драли лыко, которое носили в окрестные деревни променивать на муку, водку и тому подобные необходимые хозяйственные припасы. Снабжали они также соседние монастыри рыбой из не широкой, но глубокой и быстрой своей речонки.

Но всем было известно, что чирковцы занимались ещё и другим промыслом, много труднее и опаснее этих, но за то и несравненно прибыльнее, и не засиживались их дочери в девках. Свахи наезжали сюда издалека, и можно было указать на многих богатых купцов, проживающих в больших городах и торговавших на всю Россию, которые всем своим благосостоянием обязаны были приданому, полученному за чирковской девкой.

Красотой своих баб Чирки славились столько же, сколько и отличным вкусом своих вишен и водой из источника, считавшегося целебным.

Рослые, стройные, чернобровые и большеглазые, все они, и бедные, и богатые, отличались какой-то особенной смелостью и удалью во взгляде, речи и движениях.

Да и на деле они были таковы.

И все равны между собой, как и отцы их, и братья. Уж такое их было положение, что кичиться богатством и силой не приходилось; всё их благосостояние зависело от таких случайностей, которые невозможно было предвидеть или предотвратить. Случалось так, что утром чирковка в рваном зипунишке или дырявом сарафанишке и босиком побирается Христа ради под окнами богатых соседей, прося хлебца краюшку да молочка кружечку ребят покормить, объясняя при этом, что все вчера вечером приели, последний ломоть хлеба муж взял с собою в лес, а на другой день вернётся к утру этот самый её муж и всякого добра натащит в дом, богатых нарядов, золота, серебра, ну, и разбогатели люди.

И никто этому не дивился, а если кто и завидовал, то без осуждения, а только с тайной надеждой, что и на его улице будет праздник, не зевай только да лови счастье за хвост, когда мимо твоего носу будет мчаться.

Да, чирковцы были равны между собою и, нуждаясь друг в друге, жили, если не совсем дружно, то вполне солидарно. Предателей между ними не было. Случалось, что, рассвирепев на недруга, ставшего ему поперёк дороги, чирковец и укокошит его при удобном случае в лесной чаще и тело так ловко схоронит, что концов не найти, но чтоб он донёс на своего начальству или проболтался бы на его счёт на допросе, — нет, этого никогда ещё не случалось. Никакими муками невозможно было выпытать у них ни единого намёка на тёмный промысел, которым они занимались из поколения в поколение.

И так велика была сила воли, вложенная в них сызмальства окружающей средой, такие глубокие корни пустили им в душу правила, на которых они были вскормлены вместе с молоком матери, что даже и тогда, когда судьба отрывала их от родного гнезда и ставила в условия жизни совершенно иного рода, чем те, в которых они родились и выросли, тяготение их к этому гнезду не ослабевало и при всяком удобном случае проявлялось самым ощутимым образом.

Сколько было примеров успешного заступничества перед властями за попавшего в беду чирковца, от чирковки или чирковца взысканного фортуной! Сколько побегов из тюрем, с пути в Сибирь и из самого места ссылки можно было, если бы поглубже исследовать их причину, объяснить тем же самым — солидарностью этой кучки вольных людей между собою!

Связи у них были обширнейшие и разнообразнейшие, и могуществом они владели поистине изумительным. Даже и представить себе невозможно, какие важные люди обращались к ним за помощью и поддерживали с ними сношения.

Особенно ценили их дружбу в женском Воскресенском монастыре и в мужском Трёхсвятительском, расположенном тоже в горах, неподалёку от первого.

И в том, и другом как у монахинь, так и у монахов, чирковцы были в большом почёте. Не говоря уже о богатых вкладах, сыпавшихся от них на эти обители весь год, они служили удалившимся от мира инокам и инокиням посредниками с этим миром, факторами, через которых можно было всё достать, узнать, платя за это только лаской да молитвой. И обе стороны оставались довольны. Чирковцы ни в чём так не нуждались, как в молитвах праведных людей, и часто, отправляясь на промысел, вперёд давали обет столько-то и столько-то им пожертвовать из прибыли. Обещание это исполнялось свято. Было у них даже такое поверье, что дело не удастся, если вперёд не заручиться молитвами монахов.