В этот день Клавдия с самого утра чувствовала себя в тоскливом настроении.

Ночью у неё был продолжительный разговор с Сонькой, которая так напугала её рассказами о великолепной опочивальне с двуспальной кроватью под бархатным балдахином в замке графа Паланецкого, что снова заглохшие было опасения пробудились в душе бедной молодой графини, опять стало замирать у неё сердце при мысли о предстоявших ей ужасах, и несколько раз принималась она украдкой плакать, отвернувшись от своего загадочного спутника.

Много странных и любопытных открытий сделала Сонька во время пути. Не говоря уж о подробностях насчёт роскоши и великолепия родового дома графа, о которых с особенной готовностью распространялась при ней его свита, она узнала, что Алёшку все эти люди хорошо знают, зовут его Олесей и находятся с ним в наилучших отношениях. Но на вопрос её: «Как это удалось ему бежать из острога?» (о заключении его она слышала ещё дома, за месяц до барышниной свадьбы) — ей никто не хотел ответить. Одни отговаривались незнанием, другие же отрицали сам факт его заключения в тюрьму.

— Да как же, все у нас тогда говорили. Товарищей его в наш острог посадили; из принкулинских многие с ними виделись и нашим сказывали. От колодников-то и узнали, что атаман их под Киевом пойман, и вдруг он здесь очутился, — дивилась Сонька.

— Да, может, это другого поймали, а не его, — возражали ей.

И к этому прибавляли с гордостью, что Олесю их трудно поймать.

— Там его Соколом зовут, — замечала Сонька.

— Не знаем, для нас он Олеся, — отвечали ей.

— Да он, может быть, вовсе и не разбойник, — сказала Клавдия, когда камеристка передала ей этот разговор. — Разве стали бы они дружить с душегубцем?

— Ах, боярышня, у них ничего не поймёшь! — возражала с досадой Сонька. — Вы вот думаете, что эти двое, Товий с Октавиусом, по-русски не понимают, а они все до крошечки понимают.

— Не может быть!

— Да уж я вам говорю.

— А откуда ты это знаешь?

— Да уж знаю, — стояла на своём Сонька.

А немного погодя она спрашивала у барышни (так продолжала она называть свою госпожу), известно ли ей про графского брата.

— У него нет братьев, у него только две сестры, — отвечала Клавдия.

— Те само собой. Молодые графини со старой графиней в Петербурге живут, а, кроме того, у них ещё брат есть.

— Где же он, этот брат?

— Да разно толкуют: кто говорит, что далеко он где-то содержится, не в Русской земле, а другие — что он здесь, в их варшавском доме, в подземелье будто заперт, и будто он сумасшедшим притворяется, чтоб голову ему не отрубили... Да вы, барышня, не робейте, — поспешила она прибавить, испугавшись бледности, разлившейся по лицу её слушательницы, — он под крепким караулом у них сидит, на цепи, вы его и не увидите.

Как ни торопился граф доехать засветло до цели своего путешествия и как кучера с форейторами ни гнали лошадей, но разразившаяся к вечеру гроза задержала их в пути до поздней ночи.

Нервное раздражение, овладевшее Клавдией с утра, с каждым часом усиливалось. Ни на секунду не могла она отогнать мрачные мысли, осаждавшие её воображение. Жуткое предчувствие сжимало ей грудь до боли, и слёзы уже не облегчали душу.

Да и боялась она плакать. Граф всё чаще и чаще искоса на неё поглядывал с каким-то странным любопытством, точно посмеиваясь над нею про себя.

Иногда ей казалось, что вот-вот сейчас он с нею заговорит о мучившем её вопросе, и ей становилось так жутко, что, холодея с ног до головы, она спешила закрыть глаза и притвориться спящей.

Наконец, постояв несколько минут у заставы, они въехали в город. Карета покатилась по мостовой и, поколесив довольно долго из одной улицы в другую, мимо домов с запертыми ставнями и воротами, въехала в широкий двор, обогнула цветник с фонтаном посреди и остановилась перед высоким крыльцом с белыми мраморными изваяниями по сторонам.

Что поразило Клавдию, невзирая на её страх и волнение, это то, что здесь их как будто никто не ждал. Никаких приготовлений не сделано было для их встречи. Вышел к ним из дома один только старик дворецкий с фонарём в руках, и за исключением двух окон нигде не видно было света. Чтоб довести её до спальни через длинную анфиладу роскошно убранных комнат с золочёною мебелью, великолепными картинами и зеркалами, расписными потолками и мозаичными полами, Товий, который шёл перед графом с супругой, растворяя перед ними двери, должен был зажечь восковую свечу в бронзовом канделябре, украшавшем камин в первом покое.

И тут так же, как и при предыдущих ночлегах, граф довёл свою супругу только до порога спальни и, раскланявшись с нею, повернул назад.

В спальне, просторной комнате с огромной раззолоченной кроватью под пунцовым бархатным балдахином посреди, Клавдию ждала не одна Сонька. Тут были ещё две женщины, одна помоложе, другая старуха. Молча и почтительно раздели они молодую графиню, не допуская Соньку ни на минуту остаться с нею наедине, а затем, когда она поднялась по ступеням, окружающим кровать, и легла в постель, обе с низким поклоном удалились. За ними волей-неволей должна была последовать и Сонька. Она замешкалась только на минутку, чтоб поправить подушку под головой своей боярышни и шепнуть ей на ухо, чтоб она ждала графа:

— Непременно сегодня ночью к вам придут.

Как ни взволновало и ни испугало её это известие, тем не менее любопытство взяло верх над всеми прочими чувствами и, оставшись одна в комнате, мягко освещённой лампадой, спускавшейся с потолка на бронзовых цепочках, Клавдия стала внимательно озираться по сторонам.

Никогда ещё не видывала она такого великолепия. Стены были обиты пунцовым штофом, потолок расписан сценами из мифологии: Венера, окружённая амурами, на колеснице из цветов.

Справа от кровати с приподнятыми тяжёлыми складками бархатного полога было два глубоких и высоких стрельчатых окна с разноцветными стёклами, а в промежутке между ними большой стол с зеркалом в серебряной раме венецианской работы и красивым туалетным прибором. Слева же возвышался мраморный белый камин таких огромных размеров, что в нём легко можно было сжечь целый дуб, с ветвями и листьями.

Обстановка этой комнаты довершалась массивной мебелью из красного дерева с бронзовыми украшениями. Кроме той двери, в которую она вошла, были ещё тут две другие, поменьше: одна вела в уборную, а другая — в молельню.

Вид этой молельни с картинами духовного содержания по стенам и бархатной подушкой на полу перед аналоем с распятием напомнил Клавдии, что граф другой веры, чем она, и одновременно с этим ей пришло на ум, что она сейчас его здесь увидит. Её забила лихорадка от страха, и ни о чём другом не могла она больше думать.

Упёршись пристальным взглядом в дверь, с ужасом и отвращением прислушивалась она к шороху и шуму, доносившемуся сюда из других комнат очень слабо, но от нервного возбуждения слух у неё до того обострился, что она слышала, как мало-помалу голоса и шаги стихали, удалялись и наконец наступила полнейшая тишина.

И длилась эта тишина так долго, что ей стало дышаться легче. Не придёт, верно, сегодня... Соньке соврали...

Но, увы, надежда эта не сбылась; раздались шаги в отдалении, всё ближе и ближе, дверь, с которой она не спускала глаз, беззвучно отворилась, и он вошёл.

— Извините за беспокойство, графиня, но мне необходимо сегодня же с вами переговорить, — сказал он, останавливаясь в нескольких шагах от кровати. — Вы не почиваете? Впрочем, я приказал предупредить вас о моём визите, — продолжал он, не дожидаясь ответа на свой вопрос.

И с этими словами, вместо того чтоб к ней приблизиться, он подошёл к камину и опустился в кресло перед ним.

Наступило молчание. Клавдия лежала неподвижно, она не в силах была произнести ни слова.

Молчал и он, чтоб дать ей время собраться с мыслями, может быть. Так прошло минуты две. А затем он снова возвысил голос, медленно и твёрдо, точно вбивая ей молотком каждое слово в мозг: