— Уж я её знаю, — продолжала она, понижая голос и боязливо оглядываясь по сторонам, точно опасаясь, чтоб её не подслушали, — смерть будет каяться, что показала себя перед тобой для первого знакомства в таком неавантаже, а особливо потому, что мнится ей, что ей теперь и поправиться перед тобой нельзя. Она всегда так, к вящему своему настроению, набурлит в запальчивости, а потом и мучится, терзает себя сумлением: «Зачем я так! Не надо было! Бог знает что про меня подумают, за сумасбродку прослыву...». А вспышки эти у неё от болезни. И доктора, к которым мы её возили, тоже говорят, что от болезни. Покой бы ей только да время, и совсем здоровая будет.

Чем дальше, тем любопытнее становилось Курлятьеву слушать тётку. Не столько слова её, сколько душевное смятение, просвечивающее и в выражении её лица, и в голосе, и в торопливости, с которой она спешила высказаться, укрепляло его в убеждении, что в доме этом что-то неладно. Какой-то таинственный гнёт давит этих двух женщин, гнёт, под которым они беспомощно стонут, не смея никому довериться.

Что это за тайна?

Ему так страстно захотелось её узнать, что он отложил свой отъезд и целый месяц посвятил знакомству с родственницами, проводя у них все дни с утра до вечера, но из этого вышло только то, что он окончательно подпал под обаяние Магдалиночки, то есть, попросту сказать, без ума в неё влюбился. Что же касается тайны, заинтриговавшей его при первом посещении, он и думать про неё перестал. Никакой тайны нет, а есть только прелестная девушка, экзальтированная и впечатлительная до чрезвычайности; на неё пагубно влияет тёмная среда, в которой она вращается; её безотчётно тянет к свету, к блестящему обществу, к той сфере, где она будет на своём месте и по красоте, и по уму, и по состоянию, — и это так естественно, что иначе и быть не может.

Вот и разгадка неровности её характера, вспышек негодования из-за пустяков, а также смущения её матери и страха, чтобы о любимой дочери посторонние не подумали чего-нибудь худого.

Разумеется, будь тётенька Софья Фёдоровна похитрее, она более разумно проявляла бы свою любовь и опасения, но умом она никогда не отличалась, нечего, стало быть, и винить её.

Однако несколько дней спустя, благодаря случайности, заснувшие было сомнения с новой силой пробудились в его душе.

В этот день он тотчас после обеда вышел из дома тётки. Погода испортилась, лил дождь, небо заволокло тучами, и к довершению досады Магдалине так занедужилось, что она из комнаты своей даже к столу не вышла. А его в тот день особенно к ней тянуло. И на него тоже ненастье навеяло лёгкую меланхолию, хотелось ласки и участия, хотелось, может быть, большего... Тётку он нашёл озабоченной и рассеянной, разговор с нею либо принимал неудобный для него оборот, либо совсем не клеился. Беспрестанно возвращалась она к исчислению богатства, которое должно было достаться Магдалиночке после её смерти (по её убеждению, очень близкой), да про то, как бы ей хотелось пристроить её при жизни за известного и хорошего человека. Намёки эти сегодня как-то особенно волновали Курлятьева. Потому, может быть, что в них проглядывала решимость окончательно высказаться, а он этого пуще всего боялся.

Наконец, когда, прервав её на полуслове, под предлогом, что ему непременно надо сейчас идти домой, молодой человек поднялся с места, она стала его просить непременно зайти вечером.

— Магдалиночка будет в отчаянии, если сегодня не увидит тебя; ей уж и теперь полегче стало, а через часочек она со всем оправится, пожалуйста, приди. Ведь уж недолго тебе с нами быть.

И с робкой улыбкой она прибавила, запинаясь от смущения:

— Не хотелось бы мне тебя отпускать, не открыв тебе всю мою душу, да вот робость одолела. Уж так-то мне хочется, чтоб это случилось, так хочется, что даже страшно и помыслить о неудаче. Сжалься ты надо мной, глупой старухой, сам догадайся.

Он уже давно догадался, про что она ему хочет сказать, и всю эту неделю думал об этом. Когда он был один, ему казалось, что нет ничего легче, как сказать те слова, которые от него ждут, но, когда наступала решительная минута, на него нападала такая трусость, что он готов был бежать на край света, лишь бы только не произнести рокового признания.

Вот и теперь, чем бы успокоить тётку, сказать ей, что его самое пламенное желание жениться на Магдалиночке, он притворился, что не понял её последних слов и, обещав непременно зайти в тот же день вечером, удалился так поспешно, точно боялся погони. Мысленно он упрекал себя в недостойной мужчины трусости. Ну, чего ему ещё надо? Счастье само лезет в руки, а он ломается, не пользуется стечением обстоятельств, благодаря которым ему представляется возможность сделать блестящую партию, назвать женой такую прелестную девушку, равной которой он не знает на свете.

Ведь ни одна из тех женщин, которых он любил, не выдерживает с нею сравнения. С тех пор, как он знает Магдалину, и последняя его страсть, княгиня Дульская, утратила для него всякую прелесть. Ему неприятно про неё вспоминать, и кажется, что он никогда её не любил. , Магдалине стоило бы только показаться в Москве или в Петербурге, чтоб привлечь женихов, но он понимает, почему Софье Фёдоровне желательно, чтоб сокровище это досталось именно ему. Ей хочется вознаградить его за потерянное наследство. Из намёков её он мог себе уяснить, что это было желание покойного дяди, чтоб состояние, взятое им за женой, не выходило из рода Турениных, а он единственный представитель этого рода. Ему даже иногда кажется, что и Магдалина привыкла относиться с сочувствием к этой комбинации и тоже желает скорейшего её осуществления. Но полюбит ли она его когда-нибудь — это уже другой вопрос, и отвечать на него не так-то легко.

О, если б он был в этом уверен, с каким лёгким сердцем кончил бы он это дело!

А кончить, так или иначе, его надо. И не дальше как сегодня вечером, чтоб либо сделаться её женихом, либо скорее уехать отсюда, чтоб забыть про неё. Он старался уверить себя, что это возможно!

От экипажа, предложенного тёткой, он отказался; невзирая на дурную погоду, ему захотелось пройтись пешком. Он шёл по пустым улицам под проливным дождём, нахлобучив шляпу на лоб и высоко подняв воротник шинели, и так углубился в свои думы, что, сам не понимая каким образом, очутился в городском саду.

Правда, что он иногда проходил через этот сад из дома Грибкова в дом тётки в хорошую погоду и когда ему являлась фантазия щегольнуть модным костюмом столичного щёголя перед хорошенькими провинциалками, восхищавшимися им, но сегодня в саду не было ни одной живой души, все сидели по домам, и несравненно было бы благоразумнее сократить путь переулками. Сообразил он всё это тогда только, когда прошёл всю аллею, увязая в мокром песке, и когда возвращаться назад было уже не для чего.

Однако дождь перестал. Кругом было тихо, пустынно и мрачно. Начинало темнеть от чёрных туч, сгущавших, особенно под деревьями, наступавшие сумерки. Небо не прояснялось, и поднимался резкий, холодный ветер. Чтоб укрыться от него, Курлятьев свернул с главных широких аллей в боковые дорожки и вдруг услышал поблизости шорох, который он сначала принял за шелест вздымаемых ветром листьев, но, прислушавшись, понял, что это кто-то осторожно пробирается через кустарник. Он оглянулся и увидел две человеческие фигуры, мужчину и женщину, торопливо удалявшихся в противоположную от него сторону. Не давая себе ясного отчёта в том, что делает, он повернул за ними и почти тотчас же нагнал их, подошёл так близко, что в женщине узнал Магдалину.

Лицо её на одно только мгновение мелькнуло перед его глазами, когда она обернулась к нему, но этого было достаточно, чтоб он её узнал.

Он узнал и её плащ с поднятым на голову капюшоном, тёмно-красный на белой атласной подкладке. Не дальше как накануне, закутывал он её в этот плащ, чтоб предохранить от вечерней свежести на балконе.