В эту самую минуту Оливье выходил с площади Революции и, озарённый какой-то новой идеей, говорил себе:

— Я пойду завтра на этот праздник!

Дом Дюплэ, в котором жил Робеспьер, находился на улице Сент-Оноре, против церкви Успения. Наружная дверь отворялась в крытый проход, уставленный по стенам досками. В конце его находился небольшой двор, окружённый четырьмя флигелями двухэтажного дома. Верхний этаж был занят семьёй Дюплэ, состоявшей из мужа, жены и двух дочерей, Корнелии и Виктории, а в нижнем этаже находились три комнаты, в том числе столовая и гостиная. Робеспьер жил в комнате, находившейся в верхнем этаже левого флигеля, и она соединялась со столовой деревянной лестницей, а под нею находилась столярная мастерская Дюплэ. Окно же его комнаты выходило на крышу сарая, где также производились столярные работы. Таким образом, жилище трибуна было с одной стороны охранено семьёй Дюплэ, а с другой — Симоном и Морисом Дюплэ, которые занимали две комнаты в одном флигеле с Робеспьером, также выходившие окнами на крышу сарая.

Трудно было найти помещение, которое так вполне соответствовало бы жажде Робеспьера к республиканской простоте. Обстановка его ежедневной жизни состояла из принадлежностей столярной мастерской, где с утра до ночи пилили, строгали и т. д., а также из простых элементов скромной жизни старика Дюплэ, снимавшего свой рабочий передник только во время обеда и посещений Якобинского клуба или революционного трибунала, где он играл роль присяжного.

Недавно его посетили два члена конвента, и их встретила во дворе Корнелия Дюплэ, вешавшая там только что выстиранные чулки. Робеспьер с удовольствием смотрел на эту сцену из окна комнаты, перед которым он брился. Его подозревали в желании сделаться диктатором, а вот какое странное зрелище представилось посетителям, неожиданно вторгнувшимся в его частную жизнь.

При возвращении домой Робеспьера и Корнелии их встретил Блунт громким лаем и весёлыми прыжками. Вся семья Дюплэ сидела во дворе и ожидала своего жильца.

— Вот и они наконец! — воскликнула старуха Дюплэ, которая сидела под окном столовой и мыла салат у водокачки.

— Но мы ведь не опоздали, мама, — сказала Корнелия, благоразумно останавливаясь поодаль, чтобы на неё не попала вода.

— Не очень, — отвечала добрая женщина, — но при теперешних обстоятельствах никогда нельзя знать, что может случиться в толпе. Невольно всегда беспокоишься о тех, кого любишь. Не правда ли? — сказала она, обращаясь к Робеспьеру, у которого Виктория взяла палку и шляпу.

Но он не обратил внимания на её слова, так как был всецело занят своей собакой, которая продолжала прыгать и ласкаться к нему.

— Да, да, добрый пёс, это я, — говорил он, гладя собаку, — я не брал тебя с собою, потому что такой хорошей собаке неприлично показываться в толпе.

— А много народу? — спросил Дюплэ, сидевший с трубкой в зубах на скамейке подле своего сына Мориса, который что-то вырезывал из деревянной планки.

— Да, много.

— Ужасная толпа! — прибавила Корнелия. — Особенно на площади Революции.

— Как, вы прошли через площадь Революции?

— Да, — объяснил Робеспьер, — Корнелия хотела видеть, что там делают, и её желание понятно, так как там танцуют.

— Как, сегодня? — спросила Виктория со сверкающими глазами.

— Да!

И Робеспьер с большим оживлением рассказал об их прогулке, обращаясь несколько раз к Корнелии, чтобы она подтвердила всю основательность его восторга. Но молодая девушка была озабочена тем, что ещё не принесли её платье, хотя её сёстры находились в том же положении.

— Я говорила Дюплэ, что завтрашний день будет вашим торжеством, — произнесла добрая старуха, выслушав с живейшим интересом рассказ Робеспьера.

— А что же, мы сегодня не будем ужинать? — спросил Дюплэ.

— Будем, но ты знаешь, что когда Максимилиан говорит, то я забываю обо всём.

В хорошую погоду они обедали и ужинали во дворе, где уже стол был приготовлен, так что оставалось только его накрыть.

— Ай! Ай! — промолвила госпожа Дюплэ, взяв салат, и быстро побежала на кухню. — У меня курица-то, верно, сгорела.

По счастью, на кухне, которая находилась в нижнем этаже возле столовой, уже хлопотала её младшая дочь, госпожа Леба.

— Я обо всём подумала, мама, — сказала она и с гордостью указала на прекрасно зажаренную курицу, лежавшую совершенно готовой на блюде.

— Вот и прекрасно! — произнесла госпожа Дюплэ. — Заправь суп, а я приготовлю салат. Виктория, накрывай на стол.

В семье Дюплэ было заведено, что мать и дочь готовили на кухне и подавали на стол, а прислуга только потом мыла посуду. Объяснялось ли это боязнью отравы или какой иной причиной, но Робеспьер одобрял этот обычай.

— Хорошо знать, что ешь, — говаривал он, — недурно тоже, что за столом вас не подслушивает прислуга.

Через несколько минут подали суп, и госпожа Леба разлила его по тарелкам, причём поставила последнюю тарелку Робеспьеру, чтобы суп достался ему погорячее.

— За стол! За стол! — крикнула старуха Дюплэ, расставляя стулья.

Но Робеспьер и Дюплэ не двинулись с места: так внимательно они слушали то, что рассказывал им Леба, который только что вернулся из Тюильри, куда он ходил «пощупать пульс конвента», по его выражению. Оказалось, что все скандальные сплетни распространялись врагами Робеспьера, и весь конвент так же, как весь народ, стоял за Робеспьера.

— Только Комитет общественной безопасности... — прибавил Леба, но Робеспьер не дал ему окончить фразы и знаком просил его переменить тему разговора.

— Что же вы не идёте? Суп стынет! — крикнула госпожа Дюплэ.

— Идём, идём! — воскликнули в один голос все трое мужчин и быстро направились к столу.

По дороге Робеспьер шепнул Леба.

— Что мне Комитет общественной безопасности! Я покажу им, с кем они имеют дело!

Робеспьер сел за стол между хозяином и хозяйкой.

— Что это, друг мой, вы не едите супа! Разве он не хорош? — сказала госпожа Дюплэ.

— Нет, прекрасный!

Виктория стала очень медленно убирать глубокие тарелки, поджидая, чтобы Робеспьер закончил есть суп.

— Вот это хорошо, — сказала она, когда он съел всё до последней капли. — Вы знаете, что вам надо подготовить силы для завтрашнего дня.

В эту минуту госпожа Леба побежала на кухню и вернулась с курицей, которая вызвала всеобщее восторженное удивление.

— Вот это я называю блюдом! — воскликнул Симон Дюплэ, отличавшийся обжорством.

— А завтра, дети мои, вы получите утку, утку с репой! — произнесла госпожа Дюплэ торжественным тоном и принялась резать жаркое, причём лучший кусок она положила Робеспьеру, который принялся машинально есть, погруженный в глубокие мысли.

— Я только что встретил Фукье-Тенвиля, — сказал Леба, — он возвращался с площади Бастилии, куда перенесли гильотину.

— Ах да, она сегодня не работала? — спросила госпожа Дюплэ, продолжая резать курицу.

— Она и завтра не будет работать, — отвечал Робеспьер, — но послезавтра...

— Вы намекнёте об этом в вашей речи, добрый друг?

— Да, в конце. Надо, чтобы аристократы знали, что мы не складываем рук.

— Это было бы слишком глупо, — заметил Дюплэ.

— Во всяком случае, — продолжал Робеспьер, который, видимо, повеселел благодаря обороту, который принял разговор, — завтрашний праздник будет предостережением не только для аристократов, но и для изменников нашей партии.

Вместе с весёлым расположением вернулся к Робеспьеру и аппетит, а потому он протянул свою тарелку за второй порцией.

— Крыло или лапку? — спросила госпожа Дюплэ с восхищением.

Но Робеспьер неожиданно повернул голову. Он слышал какой-то шум.

— Я уверен, что отворили наружную дверь, — сказал он.

Симон Дюплэ зажёг лампу, а Морис вскочил и, устремив глаза в темноту, сказал:

— Вошла какая-то женщина с большой картонкой.

— Это наши платья! — воскликнули в один голос три сестры.