Действительно, это были платья, и горевшие нетерпением женщины хотели тут же во дворе открыть картонку, но Виктория была всех благоразумнее и, боясь, чтобы на столе не испачкались платья, унесла картонку в столовую в сопровождении своих сестёр.
Мужчины и госпожа Дюплэ продолжали говорить о готовившемся празднике, доказывая, что народ сумеет лучше королевской власти устроить поразительное и национальное символическое торжество.
— Детки, куда вы запропастились? — крикнул старик Дюплэ, заметив, что его дочери долго не возвращались.
— Мы здесь, мы здесь, — отвечала Виктория, показываясь в дверях столовой и кокетливо оправляя хорошенькое белое платье. За ней следовали госпожа Леба в голубом платье и Корнелия в красном.
— Как, вы одевались в столовой? — воскликнула недовольным тоном госпожа Дюплэ. — Это положительно неприлично! Не правда ли, Максимилиан?
— Полноте, bonne mere, — отвечал Робеспьер с улыбкой, — ведь не каждый день праздник.
Он взглянул на все три платья и сказал, что они прелестны и отличаются большим вкусом.
— А вы замечаете, — произнёс Морис, — что они втроём представляют трёхцветное знамя?
— Мы приготовили вам этот сюрприз, — сказала Корнелия, подходя к Робеспьеру.
— Ничто не могло бы мне доставить большего удовольствия, — отвечал он, — это я называю настоящим патриотизмом.
Во время ужина с улицы долетали звуки шумного говора, музыки и приготовлений к завтрашнему празднику.
— Посмотрите, посмотрите! — вдруг воскликнул Морис, и над самым двором разорвался целый сноп ракет, усеивая небо золотистым дождём.
Робеспьеру с его распалённым воображением показалось, что это был увенчивающий его ореол славы, и он, очень довольный, ушёл в свою комнату.
На следующее утро Максимилиан встал очень рано и вышел во двор в 9 часов.
— Как, вы уже одеты, а мы ещё не начали одеваться! — раздалось со всех сторон.
— Я нарочно поторопился, — отвечал Робеспьер, — чтобы заранее пойти в Тюильри и обо всём позаботиться. Ведь малейший недочёт может испортить общее впечатление. А посмотрите, какой прекрасный день, жаль, если праздник не удастся.
— Очень естественно, что небо благоприятствует празднику Верховного Существа. Но вы, конечно, прежде позавтракаете?
— Нет, я там позавтракаю.
Вся семья окружила Робеспьера, поздравляя его с блестящей внешностью, поправляя его галстук и сметая пудру с его сюртука. На нём был синий сюртук, короткие нанковые брюки, перевязанные внизу трёхцветными лентами, белые шёлковые чулки и башмаки с пряжками. Но всего наряднее был его жилет, украшенный кружевным жабо.
Конечно, он, по обыкновению, был напудрен, вообще все женщины пришли в восторг от того, с каким вкусом он был одет, а Корнелия подала ему большой букет из полевых цветов и хлебных колосьев.
— Благодарю вас, — сказал он, — до свидания! Я, конечно, вскоре увижу вас, и вы, как всегда, будете прелестнее всех.
С этими словами Робеспьер, сияя в своём новом наряде, завитый и надушенный, поспешно направился к дверям, где его ожидали Леба, Симон и Морис, которые хотели проводить его до Тюильри. На улице к ним присоединился Дидье с двумя тайными агентами, но они пошли несколько поодаль. Открывал же шествие Неподкупный рядом с Леба, с которым он разговаривал.
Все дома были украшены гирляндами из цветов, которые распространяли в воздухе нежное благоухание. Все улицы кишели толпами в праздничных одеждах и с пальмовыми ветвями или хлебными колосьями в руках. Узнавая Робеспьера, все почтительно ему кланялись, а он с пламенной радостью в сердце скромно отдавал им поклон. На Фельянтской террасе его ожидал сюрприз. Несмотря на раннее время, сад уже был почти полон, и в нём шумно волновалось бесконечное человеческое море, в котором колыхались трёхцветные кокарды и ленты. Он продолжал свой путь к Тюильрийскому дворцу, который был весь украшен гирляндами из цветов. На каждом шагу он должен был любезно раскланиваться с многочисленными толпами, спешившими на его апофеоз.
Перед дворцом был устроен обширный амфитеатр для членов национального конвента, но никого из них ещё не было видно. Поспешно взглянув на этот амфитеатр, Робеспьер остановил свой взгляд на возвышавшейся трибуне, которая была приготовлена для него председателем конвента. С этой трибуны он должен был произнести речь народу, который собрался слушать его и рукоплескать ему.
Он вошёл в Тюильри один, так как Леба и оба Дюплэ вернулись домой за семьёй. С сияющим лицом прошёл Неподкупный через залу конвента и помещение Комитета общественной безопасности, желая встретить там знакомые лица, но никого там не было. Сторожа ему сказали, что в комитет приходили только Барер, Коло д’Эрбуа, Приер и Карно, но, повернувшись, ушли завтракать в ближайший ресторан. Однако в зале свободы он встретил Вилата, который был вместе с Дюплэ присяжным в революционном трибунале. Робеспьер оказал ему какую-то услугу и вместе с Барером поместил его в павильоне Флоры Тюильрийского дворца. Благодаря этому он имел в нём верного шпиона, следившего за каждым шагом Комитета общественной безопасности. Вилат почтительно и подобострастно пригласил его завтракать, говоря, что он может из окон его квартиры спокойно наслаждаться зрелищем собиравшейся толпы.
Робеспьер принял предложение и оставался там около двух часов; даже когда Вилат удалился, он продолжал сидеть и смотреть на приготовления к его торжеству. Он был близок к своему апогею — к тому моменту, когда народный энтузиазм вознесёт его так высоко, что всякий шаг, сделанный против него, будет оскорблением народа. Он безмолвно улыбался. Весь французский народ через несколько минут признает его диктаторство! Оно будет провозглашено сотнею тысяч голосов в присутствии трёхсот членов конвента. Самые радужные мысли теснились в его голове, и если когда-нибудь Робеспьер и был счастлив, то именно в эту минуту.
Кто-то постучался.
— Войдите! — сказал Робеспьер, словно пробуждённый ото сна.
Это был Леба, который, едва переводя дыхание, прибежал сказать ему, что конвент уже собрался и ждёт его.
— Вилат прислал меня сюда, — прибавил он, — а то я не знал, где вас искать.
— Ещё рано, — произнёс Робеспьер.
— Как рано? — Уже половина первого!
— Неужели половина первого?
Начало празднества было назначено на двенадцать часов, значит, он опоздал на полчаса. Иронические улыбки некоторых членов конвента при его появлении на трибуне были достойной карой за его неаккуратность.
— Он не отличается учтивостью королей, хотя дерзок, как они, — послышался голос Барера.
Таким образом, капли желчи уже примешивались к его чаше счастья. Но громовые рукоплескания раздались во всём саду, и Робеспьер подошёл к самому краю трибуны. Народные толпы хлынули со всех сторон к нему, чтобы не пропустить ни одного слова. Окружённый народным энтузиазмом и одуряющим благоуханием цветов, Неподкупный возвышался на своей трибуне высоко надо всеми.
«Трибуна-то устроена, точно трон», — раздался снова чей-то голос. Действительно, трибуна была помещена на высоком пьедестале, и только теперь Робеспьер заметил неловкость своего положения. Поэтому он с заметным волнением вынул из кармана бумагу и начал читать свою речь. Голос его был слышен только сидевшим близ него членам конвента. Самые блестящие фразы, на которые он всего более рассчитывал, прошли незамеченными, и их громко одобряли только друзья, которые казались какими-то театральными клакёрами.
Когда Робеспьер замолк, то раздались шумные рукоплескания, но не вокруг него, а в народных толпах. В ту же минуту послышалось пение оперного хора, исполнявшего гимн, сочинённый Госсеком. Неподкупный сошёл с трибуны, недовольный собою, но убеждённый, что успех его второй речи, которую он должен был произнести народу на площади Революции у подножия статуи Свободы, загладит эту первую неудачу. Там он войдёт в соприкосновение с народом, а народ стоял за него, что доказывалось и теперь его шумными рукоплесканиями. Робеспьер в сопровождении конвента пошёл к первому фонтану, где возвышалась аллегорическая группа, изображавшая Атеизм и Безумие, окружённые Пороками, тогда как Мудрость стояла поодаль и указывала на них пальцем. Все эти фигуры были устроены пиротехнически; Робеспьер должен был зажечь фитиль, и Атеизм вместе с Безумием и Пороками, лучезарно вспыхнув, исчез бы, оставив за собою торжествующую Мудрость. Но оказалось, по какой-то злой иронии судьбы, что Мудрость загорелась прежде всего и увлекла за собой в бездну огня остальные фигуры, при оскорбительном смехе большинства депутатов.
