Это был Оливье. Он торопился из Комитета общественной безопасности, где наконец засвидетельствовали паспорта, и, чтобы миновать шествие, он побежал по улице Сен-Флорентин, но всё-таки наткнулся на него.

Поспешно достигнув меблированных комнат на улице Рошэ, где ждали его мать и невеста, он радостно вбежал в их комнату с криком:

— Всё готово! Едемте скорее! Экипаж ждёт!

— Как, вы сейчас уезжаете? — вскрикнула вдова Богран. — А лучше останьтесь до завтра, я приготовила вам славный ужин.

Но Оливье, Кларисса и Тереза поспешно вышли на улицу, где стоял четырёхместный шарабан. Оливье помог усесться матери и невесте, а сам поместился на козлах с возницей.

— В Монморанси! И скорее! — крикнул он.

Экипаж покатился, но в конце улицы Рошэ он остановился. Ему пересекали дорогу две телеги, которые неслись вскачь.

— Что это такое! — вскрикнул нетерпеливо Оливье.

Возницы в красных колпаках отвечали:

— Мёртвые тела казнённых! Мы везём их на кладбище Эранси. Покончили с Неподкупным. Он более никого не убьёт!

Услыхав эти слова, Кларисса и Тереза упали на колени в шарабане и подняли глаза к небу в молитве. Оливье снял шляпу.

Телеги проехали мимо. Кларисса и Тереза перекрестились. Оливье, бледный от волнения, последовал их примеру.

Глаза Клариссы устремились на сына, и она молча возблагодарила небо.

Тайна происхождения Оливье была навеки скрыта.

О причинах вражды между сёстрами, Анной Фёдоровной Курлятьевой и Софьей Фёдоровной Бахтериной, урождённых Турениных, в городе толковали разное.

Одни утверждали, что Анна Фёдоровна возненавидела сестрицу за Магдалиночку, другие уверяли, что Софья Фёдоровна обижается на Анну Фёдоровну за то, что у неё нет детей, а третьи, наконец, углубляясь в старину ещё дальше, держались такого мнения, что охлаждение между сёстрами началось ещё с того времени, когда Бахтерины надумали переселиться из Петербурга в родной город на юге России, и по этому случаю Курлятьевы должны были строить себе новый дом, так как тот, в котором Анна Фёдоровна родилась, выросла и продолжала жить после замужества и где родились все её дети, в том числе и ненаглядный её Федюшка, был завещан дедом не ей, а младшей её сестре, Софье Фёдоровне.

Очень ей было тогда прискорбно и досадно. И уже с тех пор старалась она восстановить общественное мнение против сестры, выставляя её дурой, а мужа её напыщенным гордецом и франкмасоном. При этом она по секрету намекала на пикантные подробности относительно причин, заставивших их покинуть столицу.

— Уж за хорошие дела не вытурили бы его оттуда; ведь первым человеком у цесаревича был. Не сумел, верно, политику соблюсти. А может, супруга ему подгадила. Умом-то Господь её обидел, сестрицу нашу, — прибавляла она со вздохом. — А уж ревнива — страсть! Вот вам и столичное воспитание. Недаром матушка-покойница так плакала и убивалась, когда тётенька Татьяна Платоновна пожелала сестрицу Софьюшку к себе заместо дочери взять. Кабы не батюшка, ни за что бы этому не бывать. Ну что в том, что тётенька богатством её наградила да за гвардейского щёголя-красавца замуж выдала, счастья-то всё равно Господь им не послал. Детей у них нет, сама всё хворает, а сам-то в немилость попал. Отсюда, может, и подальше сошлют, кто знает!

И так много и упорно говорила она об этом, что ей всех удалось убедить, что действительно Бахтерины не по собственному желанию, а по высочайшему повелению принуждены были покинуть столицу.

И держался этот слух так упорно, что даже когда Бахтерины приехали и со всеми перезнакомились, когда в их гостеприимном и богатом доме всё губернское общество стало на славу веселиться, встречая там постоянно и губернатора, и других представителей администрации, даже и тогда продолжали думать, что всё это хорошо, денег у них много, обращаться с людьми они умеют тонко и воспитаны по-столичному, а всё же им выезд отсюда запрещён и живут они здесь, как бы в ссылке.

Да и впоследствии, когда с ними сошлись ещё короче, предубеждение это не рассеялось. Софья Фёдоровна Бахтерина оказалась очень милой, доброй женщиной и скорее болтливой, чем скрытной; она про всё с удовольствием рассказывала: и про балы во дворце, и про домашний обиход у императрицы, и про семейную обстановку цесаревича, и про милости к ней и к её мужу цесаревны Марии Фёдоровны, — про всё она рассказывала, но о причинах, заставивших их сюда переселиться, никакими хитростями невозможно было заставить её проронить слова.

Муж, верно, запретил. Она его обожала, но и боялась; рта не раскроет, не взглянув предварительно на него и не получив его одобрения.

Болезненною-то оказалась не она, а он. Она цвела здоровьем; её розовые щёки, блестящие карие глаза, пышный стан, ручки с ямочками и круглый начинавший слегка двоиться подбородок представляли контраст с фигурой её мужа, красивой, но вместе с тем такой мрачной, что, когда свояченица губернатора, насмешница большой руки, прозвала его le beau tenebreux, все нашли, что кличка эта подходит ему, как нельзя лучше, и она за ним осталась.

Тотчас по приезде, предоставив супруге ездить с визитами и принимать гостей, Иван Васильевич Бахтерин занялся хозяйством в её имении, расположенном в дальнем уезде, вёрст триста от губернского города, и в своём собственном ещё дальше, в другой губернии.

Туда он ездил обыкновенно зимой, и поездки эти были сопряжены с большими трудностями, так как дорога шла всё больше просёлком, дремучими лесами и по необозримым пространствам никому не принадлежащих земель.

За целый месяц перед этими поездками Софья Фёдоровна начинала волноваться, а уж когда он уезжал, она просто не знала, куда деться от страха и тоски.

Отсутствие его обыкновенно продолжалось недель шесть. И все эти шесть недель она жила затворницей, никого не принимала, кроме самых близких, выезжала только в церковь, где её видели молящейся так усердно и с такими слезами, точно она оплакивает покойника.

Писем от мужа она не получала во время его отсутствия. Почта тогда не ходила по другим трактам, кроме большой столбовой дороги, устроенной не для удобства сношений жителей губерний между собой, а для того только, чтобы можно было начальству из Петербурга, фельдъегерям да ревизорам мчаться без задержки с приказаниями да с донесениями взад и вперёд, а Ивану Васильевичу Бахтерину путь лежал в такие трущобы, которыми в Петербурге, если и интересовались, то ещё вполне платонически.

Что там творилось в этих трущобах, поросших дремучими лесами и заселённых всяким беглым сбродом, стоит только взглянуть на дела, хранящиеся в губернских архивах, чтобы представить себе эти ужасы и понять, как дрожала Софья Фёдоровна за мужа каждый раз, когда он пускался в путь, и как она радовалась его благополучному возвращению.

Всегда у них по этому поводу давался бал, на который приглашался весь город. Бахтеринские балы славились на всю губернию. К ним больше готовились, чем к губернаторским и дворянским во время выборов. Не было такой девочки, подростка из дворянской семьи, которая не мечтала бы о той блаженной минуте, когда она войдёт в белом муслиновом платье с розой в напудренных волосах в залитую светом восковых свечей большую белую залу с колоннами, где ждали её упоительная музыка и танцы с лучшими в губернии кавалерами.

Балы эти служили выставками невест. Про девицу говорили: «Она уж не так молода, третий раз её вывозят к Бахтериным на бал».

«Не так молода» означало в то время, что девушке лет семнадцать. Понятно после этого, что старшие дочери Анны Фёдоровны Курлятьевой давно уже считались перезрелыми девами, которым суждено всю жизнь оставаться Христовыми невестами. Старшей, Катерине, уже стукнуло двадцать два года, когда начинается этот рассказ, второй, Марии, было двадцать, меньшой, Клавдии, не было ещё четырнадцати, а сыну Фёдору шёл седьмой год.