— Правильно! — поддержал овощевод Павел Трофименко. — Посади виноград, а он через две недели сгорит на солнце. Поливать же нечем. Вот проведут канал, дадут воду из Днепра — другое дело. Зачем же сейчас об этом говорить!

Поднялся Стукалов.

— Вопрос о садах и виноградниках поставлен сегодня не случайно. Партийная организация колхоза считает, что пора подумать об этом по-настоящему. Только Матвей Лукич голосовал против. Надо кончать с узким местничеством, как говорится в решениях съезда партии. А партия требует от нас того, чтобы мы рациональнее использовали земельную площадь в интересах народа.

Стукалов говорил, что колхоз — не удельное княжество. Надо мыслить в широких, государственных масштабах.

— Родит в нашей степи пшеница — хорошо. Но ведь она родит и на целинных землях, а их уже вон сколько распахано только в Казахстане и Западной Сибири. Виноград же там не будет расти, а у нас — пожалуйста, посмотрите вокруг, за пределы своего колхоза! Консерваторы мы…

Секретарь высказал мысль о специализации, именно на садоводстве и виноградарстве, не уменьшая внимания к животноводству.

— Мы также специализируемся: выращиваем л-лук, ч-чеснок, — пытался возразить Сергей Перепелка.

— А сколько это стоит? — спросил Стукалов. — Ты сравни, сколько затрат на тонну того же лука у нас и сколько в центральных областях, сразу увидишь… Ссылаться же на то, что почвы, мол, не изучены, — нет оснований. Вам, Матвей Лукич, присылали описание и карту земельных угодий, пригодных под виноградники. И область, и район рекомендовали…

— Рекомендовать, оно нетрудно, — ворчал Матвей Лукич.

— Вот-вот! Их дело рекомендовать, а мы будем планировать сами. Хватит! Прошли те времена, когда нам указывали, куда посадить каждую луковицу! — снова воскликнул овощевод.

— Будем планировать сами, согласен! Но делать это будем не вопреки государственным интересам, — продолжал Стукалов.

Обводя присутствующих острыми глазами, говорил о том, что в Крыму началась перестройка всего садоводства и виноградарства. Областная партийная организация возлагает большие надежды на степь. На горных склонах Южного берега хоть и хороший виноград, но разве там много вырастишь? А труда сколько тот виноград требует?

До поздней ночи заседало правление. Было много споров, шума, но вопрос так и остался нерешенным. Колхозники поддерживали своего председателя, верили ему. Ведь только при нем они увидели, как хозяйство пошло вверх. Особенно переселенцы полагались на Матвея Лукича. «Он необдуманно ничего не делает!» — рассуждали они.

Когда расходились, Стукалов сказал Матвею Лукичу:

— Ну и упрямый ты, Лукич!

— Какой уж есть!

— Что ж, придется ставить о тебе вопрос на партийном собрании.

— А ты не пугай, — возмутился Барабанов. — Я за чужие спины не привык прятаться и перед партией всегда готов отвечать за свои поступки. Еще надо разобраться, на чьей стороне правда!

— Посмотрим, как будешь отвечать!

— Как умею…

— Посмотрим!

— Посмотрим…

…А на следующее утро Матвея Лукича на улице встретила Галина. Она не знала о споре на заседании правления.

— Осень уже, Матвей Лукич. Надо бы с питомником договориться о саженцах, пока другие колхозы не разобрали.

— Что ты мне на хвост наступаешь! — вспыхнул Матвей Лукич. — Сад, сад! Денег нет, поняла?! В этом году никакого сада не будет. Все! Так и запиши!

Матвей Лукич порывисто повернулся и пошел, тяжело ступая стоптанными сапогами.

— Не будет? — угрожающе и тихо переспросила Галина. — Посмотрим!

Странные отношения установились между Галиной и Степаном.

После случая в клубе в первый день ее приезда они не разговаривали. Ходила в клуб, в библиотеку, в кино, на танцы, встречая Степана, всегда с независимо гордым видом проходила мимо него. Давно уже приготовила резкие, беспощадные слова на случай, если он еще раз заденет ее. Будет говорить спокойно, с холодным расчетом, словно оглашая приговор. Обязательно будет смотреть ему прямо в глаза. Нет, она не пропустит этого момента, будет наблюдать, как будет меняться выражение его лица, как смутится он от ее слов. В том, что у Степана не найдется слов для ответа, была убеждена.

Но Степан, казалось, избегал ее. При случайных встречах просто не замечал, смотрел словно сквозь нее. Даже неизменная сигарета в зубах никогда не дрогнула.

«Хоть бы что-нибудь было в его взгляде. Он даже за человека меня не считает, смотрит, как на телеграфный столб», — думала она и еще больше ненавидела Степана.

Как-то после обеда к бабке Степаниде пришла Степанова мать Оксана Максимовна.

— Стеша, нет ли у тебя цветных шерстяных ниток? — спросила она. — Хочу вот к этой перчатке пару связать. Перебирала Степины вещи и нашла. Но не знаю, сумею ли так. Очень мудреный узор на ней.

— Погоди, поищу.

— Зачем, думаю, такой хорошей вещи валяться, — продолжала свое Максимовна. — Может, невестку Степа приведет в дом, вот и будет ей…

Узор на женской перчатке действительно был мудрено вывязан. Поле голубое, а по нему — яркий украинский орнамент. На внешней стороне вышит ажурный вензель. Гибкий стебель вьюна с желтыми листочками обвивал большую букву «М», вышитую зелеными и красными нитками.

Галина смотрела на перчатку, как на музейную редкость: так искусно сделана, так хорошо подобраны цвета.

Из ниток, которые были у Степаниды, подошли только красные и желтые.

— Пойду к соседям, может, еще какие найду, — сказала Оксана Максимовна на прощание.

Когда она ушла, Галина спросила:

— Сколько же ей лет?

— Бабе Оксане? Да, наверное, уже за семьдесят. Прошлой осенью Степану следовало идти в армию, но дали отсрочку. У Оксаны Максимовны, кроме него, никого больше не осталось.

— У такой старой и такой молодой сын?

— Это Степан то? Он не сын ей.

— Как?

— А вот так. Воспитанник он колхозный. Это очень длинная история, — со вздохом проговорила Степанида.

Шел тысяча девятьсот сорок третий год. Украинская земля стонала под фашистским ярмом. Стонала, но не повиновалась. Оккупанты жгли, разоряли целые села. Много людей осталось без крова. Горожане уходили в деревни в поисках хлеба, выменивали его на одежду, обувь, посуду и другие вещи. Группами странствовали они по разбитым дорогам.

В одной такой группе холодным осенним днем шла измученная голодом женщина с двумя детьми и полупустой сумкой за плечами. Целый месяц пробиралась она к своей сестре под Мелитополь. Четырехлетний Степан, держась за полу старенького материнского пальто, покорно плелся рядом, а двухлетнюю дочку женщина все время несла на руках.

— Мама, кушать! — пищала девочка. — Мама, хлеб-ба-а…

— Нет у меня, доченька, хлеба. Потерпи, голубка моя, придем в село, дам я тебе и хлеба, и молочка. Ты спи, Нинуся, спи, моя доченька…

В селах, через которые лежала долгая дорога путников, добрые люди кормили голодных детей и обессиленную мать. Переночевав у кого-нибудь, поплакав с чуткой хозяйкой над несчастливой судьбой и тяжкой жизнью, она шла дальше. Нельзя было долго оставаться у чужих без разрешения властей, да и у них есть было особо нечего.

— Один день покормить можно, а больше у самих нет ничего, — говорили ей.

Так и шли от села к селу. Случалось иногда подъехать на подводе. В таких случаях уставшая мать сразу же засыпала, и дети прижимались к ней, словно цыплята к наседке, пытаясь согреться теплом материнского тела.

Бывало, останавливали их полицаи, проверяли документы. Интересовались, не семья ли партизана.

Мать вынимала бумажку со штампом, в котором говорилось, что ей с детьми разрешено поселиться в селе Владимировке под Мелитополем. Убедившись, что с документами все в порядке, полицаи отпускали путников.

Потом где-то потеряла ту бумажку, видимо, когда доставала из кармана тряпку, чтобы вытереть сыну нос, но все равно срок действия документа уже истек, и он считался недействительным. Теперь они шли просто так.