— Спекулирую?! — завопила она. — А у кого спекулировать научилась? У тебя же! Я свой лук на базаре продаю, а ты колхозный сбываешь черт знает куда, лишь бы дороже! Если я единоличница, то ты кулак! Я до области доберусь…

Ругаясь и отплевываясь, она направилась домой. Издалека увидела Галину, которая переходила улицу.

— У-у-у, гадюка!.. Из-за тебя все началось… Ну, погоди, я тебя выживу отсюда! — пригрозила она девушке сухим костлявым кулаком.

Пастушенко сел на переднее сиденье в машину и, не закрывая дверцы, сухо сказал Матвею Лукичу:

— Кулаком тебя называют. Позор, товарищ Барабанов! Позор для коммунистов такое обвинение. А в принципе она права. О сегодня беспокоишься, деньги выбиваешь, а вперед не смотришь.

— Так хозяйство же какое мне досталось!.. На ноги ставить надо!..

— Надо, знаю! Но ты коммунист, руководитель, государственный человек, должен по государственному и мыслить, а не превращаться в мелкого торговца.

Матвей Лукич молча сопел.

— Где ваш план развития садоводства и виноградарства?

Барабанов растерянно замялся. Планом он до сих пор не занимался, прикидывал пока в уме.

— Позавчера закончилась областная партийная конференция. Ты читал ее решения?

— Еще не успел. Вчера в районе мотался, а нынче вот с вами с самого утра…

— Надо успевать. Или тебе газету прислать с этим решением? — мрачно спросил Пастушенко. — Завтра на бюро райкома будем рассматривать этот вопрос. Смотри, не опаздывай!

Домой после заседания бюро Барабанов и Стукалов добирались в полночь. Все время ехали молча.

Матвей Лукич, сдерживая злость, неистово крутил баранку, гнал машину, не разбирая дороги. Стукалов притих на заднем сиденье. Его бросало из стороны в сторону, но он не произнес ни одного слова и даже начал сопеть, притворяясь спящим. А впрочем, кто знает, возможно, он и в самом деле спал…

На заседании в райкоме, где присутствовали все председатели колхозов. Стукалов подробно рассказал обо всем, что делается в «Рассвете». Рассказал и о том, как Матвей Лукич всячески уклоняется от посадки садов и виноградников. Правда, похвастался успехами в животноводстве, на строительстве. Но все же ему, Матвею Лукичу, записали выговор за невыполнение решения обкома. Напомнили, что и в прошлом году он выставлял ту же причину — отсутствие саженцев, нехватку денег.

«Я его еще должен везти, словно извозчик какой-то», — кипел Матвей Лукич. С предыдущим секретарем было куда проще и спокойнее. Сельского хозяйства он не знал, копался в бумагах и послушно выполнял любое задание Барабанова, хоть внешне был и суров. Матвею Лукичу только этого и надо было.

А Стукалов хоть и прост на вид, улыбается, шутит, словно парень на вечеринке, но у него внутри всегда сидит черт, а улыбающиеся лукавые глаза не пропускают ни малейшего недостатка. И самое главное, ни с чем к нему не прицепишься, ни в чем не обвинишь. В высшей партийной школе он изучал и зоотехнику, и полеводство, и овощеводство, в противовес предыдущему секретарю, который оперировал только лозунгами и цитатами, — неплохо знает сельское хозяйство. Пробовал Матвей Лукич прибрать его к рукам, но не получилось. Смеется, шутит, а свою линию гнет. Вот и сегодня — взял да и рассказал на бюро о положении в колхозе. «Я, говорит, буду говорить объективно». Да разве так делают? В каждом хозяйстве найдутся недостатки, однако не все такие глупые, чтобы выставлять их на всенародное обозрение. А членам бюро райкома что: влепили выговор — и точка. Вот тебе и объективность. После этого как ты с ним будешь работать? А еще выделили ему новый дом. Вчера перевез семью. Не надо было спешить, — размышлял Матвей Лукич.

…Заснул Барабанов только под утро. Часто ворочался, думал и тихо ругался. Вся его жизнь, словно кадры кинофильма, проходила перед глазами.

Отца, саратовского крестьянина-бедняка, забили кулаки в период коллективизации. Мать умерла от голода еще в двадцать третьем году. Он пас скот, поочередно кормясь в каждом доме. Так, возможно, и остался бы сельским пастухом, если бы не старый учитель Павел Африканович. Уговорил он парня, забрал к себе.

«Коров пусть старики пасут, а перед тобой жизнь открывается. Учиться надо!»

Учитель раскрыл парню глаза на жизнь, приобщил его к чтению книг, интересно рисовал будущее, полное трудового кипения и романтики. Поэтому и заиграла горячая кровь Матвея, когда был объявлен комсомольский набор на строительство Магнитогорского железорудного комбината. Захотелось ему нырнуть в кипящую жизнь. Тяжело было расставаться им, но Павел Африканович на прощание сказал:

— Езжай! Возможно, там твое настоящее место. Держись рабочего класса. Рабочий класс тебя человеком сделает.

Лишь три года отработал Матвей на Магнитном. Окончил заочно среднюю школу и потянуло его к земле. А здесь передовым рабочим предоставили возможность поступать в институт на льготных условиях. И Матвей выбрал сельскохозяйственный. Там и познакомился со своей будущей женой, веселой полтавчанкой Марией, которая также работала на Магнитке. После института взял назначение в Полтавскую область. Но в поле недолго пришлось работать, забрали на работу в земельное управление. Просидел в канцелярии вплоть до войны. За неделю перед нападением фашистов поехал в командировку в Москву и с тех пор уже не видел ни жены, ни детей…

После войны ему предложили поехать на работу в Крым. Демобилизованный воин согласился — все равно в Полтаве никого из родных не было, а от дома остались руины.

В Крыму посмотрели в личное дело. «Ага, способный агроном — давай в управление сельского хозяйства!»

И снова сидел над бумагами — сводками, отчетами, графиками, пока после двадцатого съезда партии не взялись по-настоящему за крутой подъем сельского хозяйства. Попросился на работу в колхоз. Послали в «Рассвет». Познакомился с хозяйством и за голову схватился: неразбериха, разруха, запущенность.

После укрупнения к «Рассвету» присоединились два других маленьких колхоза. Ни организованности, ни надлежащего учета, ни отчетности. Доходы мизерные. Надо было все ставить с головы на ноги и в первую очередь полеводство и животноводство. Но для этого необходимы были деньги, а где их достать? Здесь и начал Матвей Лукич комбинировать. Именно за эти комбинации с луком и чесноком ему и досталось на заседании бюро. Обвинили в том, что не думает о будущем, увлекается «выбиванием денег».

Конечно, он не против садов и виноградников. Только не рановато ли в «Рассвете» браться за это дело? Под многолетние насаждения надо занимать лучшие площади — это факт, а когда они дадут прибыль? На посадочный материал также деньги нужны. А сколько людей придется снимать с других работ! Вот года через два-три, когда колхоз по-настоящему окрепнет, — другое дело. Но бюро райкома решило по-своему. Конечно, другие колхозы, хотя бы тот же имени Калинина, могут уже сейчас заниматься садоводством. У них уже создан какой-то запас и долгов нет.

Но Матвея Лукича больше всего обижало то, что его обвинили в незнании жизни, в том, что он живет еще бумажками. А разве он хотел сидеть в канцелярии!

«А может быть, и правда?.. — ворочаясь на кровати, думал Матвей Лукич. — Что ж, раз так постановили в районе и области, надо выполнять!» — вздохнув, сделал он вывод.

Проснулся он как никогда поздно — в семь утра. Вопреки ожиданиям, от вчерашнего гнетущего настроения и следа не осталось.

«К черту этот выговор! Поработаю — снимут!..»

Первым к нему в кабинет зашел Сергей.

— Вот, подпишите! — подал он несколько бумаг и, заметив, что председатель в хорошем настроении, спросил: — Что там было в райкоме, Матвей Лукич?

— Баня была, Сережа, настоящая баня, с березовым веником! — не поднимая головы, ответил Барабанов. — Ох и всыпали же мне!

Он потер ладонью затылок, пожевал ус и, взглянув искоса на Сергея, примирительно проговорил:

— Ты, Сережа, прости меня, погорячился я тогда, гм… Ну, что накричал на вас за самовольную посадку сада… Одно слово, характер, понимаешь?..