Суматохин юркнул под эту руку и метнулся к будке. Цветы пламенели огромным кустом. Это были розы. Белые, красные, розовые, желтые.

— Почем? — выдохнул Вася.

— По рублю штука! Почти даром, а возни с ними знаешь сколько?..

— А что это у вас розы пахнут сиренью?

— Это я их одеколончиком… Все-таки, знаешь, приятнее, — лучше покупают, хоть если разобраться, то это продукция самого Спичкина. Вы не знаете Спичкина?.. Жаль. Гений, артист. На всю артель таких больше нет. Это, брат, золотые руки… Он тебе из простых обоев сделает любую разлюли-малину, розу там, львиный зев или флоксы.

— Так это бума-а-ажные!? — разочарованный Суматохин почувствовал, что его тело стало вдвое тяжелее.

Он решил позвонить в оранжерею.

— Цветы к Новому году у нас заказывали неделю тому назад, — пропищала трубка женским голосом. — Сегодня один майор взял последний букет. На завтра и послезавтра у нас покупатели уже есть. Если желаете, я могу записать вас на третье января. Как ваша фамилия?

Вася повесил трубку.

…А дальше началось нечто среднее между марафонским бегом и лошадиными гонками. Вася метался по улицам, челноком сновал из магазина в магазин. Цветов нигде не было.

Перед Васей остановились двое подвыпивших пожилых мужчин.

— Что, паренек, не пришла? Плюнь! — участливо проговорил один из них.

— Пойдем в нашу компанию. Кузьмич, возьмем его к себе? Я в прошлом году в эту пору сына женил, а сегодня у меня внук родился. Обмываем… Четыре девятьсот… Богатырь. Пойдем, малый, мы и тебе королеву найдем и оженим.

— Что вы, я второй год женатый, — промямлил Вася. — Вот никак цветы не могу купить.

— Цветы?.. — свистнул Кузьмич. — В такой час едва ли где найдешь. Хотя нет, постой, у вокзала в лотке бывают. Выносят к приходу поезда. Знаешь, там слева лоток.

Через десять минут Вася был на вокзальной площади. Но в ларьках продавали пампушки, лимонад, сухие, как камень, коврижки… Никаких цветов… Вася упал духом. И вдруг с перрона прямо на него двигались цветы.

Кряжистый военный нес в руках чемоданы и свертки. Рядом с ним шла улыбающаяся женщина. В одной руке у нее была сумка и тоже какие-то свертки под мышками, в другой руке она держала букет цветов. Это были розы, теперь настоящие розы. Васю уже не проведешь. Он проглотил слюнки и шагнул навстречу военному.

— С-скажите, товарищ майор, где вы достали такие розы? — заикаясь, проговорил он.

— В оранжерее, сегодня утром.

— Не можете вы мне продать хоть половину? Я полдня везде ищу…

И такое было у Васи лицо, что женщина оглянулась на майора и вдруг протянула Васе букет.

— Возьмите. Меня уже встретили…

— Правда? — просиял Вася. — Я вам заплачу!

— Не надо, не надо. Мы же понимаем, что вам очень нужны цветы… Девушку, наверное, встречаете…

— Что вы, я второй год…

Майор с женой уехали на такси. Счастливый Вася стоял на трамвайной остановке, как ребенка, прижимая благоухающий букет к груди.

Вася побежал за последним вагоном, протянул руку с букетом и тут: «Клац!..» дверь предательски хлопнула, зажала цветы.

— Стой, стой! — истошно закричал Вася, не выпуская букета. Впереди возле огромного чемодана стоял мужчина. Вася не успел перепрыгнуть, зацепился за чемодан ногой и растянулся на асфальте. В руке его вместо букета осталась жалкая метелка, сохранилось только два бутончика…

На глазах Васи навернулись слезы.

— Ай-ай-ай — какой букет был… — покачала головой проходящая мимо женщина. — Теперь где достанешь такие цветы, хоть с горшков срезай, — кивнула на горшок с цветами, что держала в руках.

Вася взглянул на женщину, и его осенила идея.

«Будь, что будет», — махнул он рукой.

Через полчаса он вбежал в свою квартиру. Теща, Варвара Михайловна, встретила его упреком:

— Где это ты так запропастился. Лена тебя ждала, ждала. Пошла сама в заводской клуб.

Ничего не говоря, Вася схватил со стола ножницы и стал отстригать цветущие ветки с китайской розы.

— Что ты делаешь? — охнула Варвара Михайловна. — Лена за нее восемьдесят пять рублей заплатила. Это же редкая роза, махровая.

Вася срезал все пять бутонов и подошел к гладиолусу.

Лена говорила всем, что добилась чуда, заставив это растение зацвести зимой. Щелкнули ножницы, и красивый кремовый цветок на длинном стебельке оказался в руках Васи.

Он повернулся и замер на месте. В дверях спальни стояла его Лена, одетая в новое красное пальто и белую шапочку. Из глаз ее брызнули слезы…

— Кому? — спросила она через силу, и Вася задохнулся. Пока он опомнился. Лена уже хлопнула дверью.

Варвара Михайловна всхлипывала.

Вася положил букет на стол, упал на стул и минут пять сидел не шевелясь. Потом встал, умылся, одел праздничный костюм.

Больше терять уже было нечего, и Вася обрезал из других горшков для оформления букета понемногу папоротников и аспарагуса.

…В клубе был в разгаре торжественный вечер. Пригибаясь, Вася пробирался между рядами к сцене, где за столом президиума сидел Тарас Макарович Харченко.

Во втором ряду он заметил Лену. Увидев букет, завернутый в газету, она прожгла Васю таким взглядом, что внутри у него все похолодело.

«Проклятый букет! Из-за него Лена меня ревнует. Хоть бы он достался какой-нибудь старухе», — думал он.

Харченко, принимая букет, благодарно улыбнулся Васе, а ему хотелось завыть. Он не соображал, что происходит в зале, кому хлопали люди, и очнулся только, когда председатель месткома второй раз назвал его фамилию. Вася вышел на сцену.

И совсем он не рад был часам, которые вручили ему в премию.

Вася хотел пожаловаться Харченко на свою неудачу, но председатель громко произнес:

— Премируется токарь цеха Елена Суматохина…

Лена вошла на сцену бодро. Она старалась улыбаться, но Вася понимал, что в груди у нее все та же ледяная буря. Она приняла сверток с отрезом на платье и снова метнула гневный взгляд на Васю. Но тут поднялся Тарас Макарович Харченко, развернул газету и вручил Лене букет. Он долго тряс ей руку. Зал грохотал аплодисментами.

Вася увидел, как в глазах Лены сперва метнулся испуг, затем лицо ее улыбнулось, стало расцветать, и вся она будто стала таять. Лена подняла глаза и посмотрела на Васю нежно и ласково.

Он не слышал аплодисментов.

Печатается по изданию:

газета «Курортная газета»,

Ялта, 01.01.1961, № 1

На степь опускались сумерки. С макушки скифского кургана мы с Димкой смотрели на свой городок, который сейчас напоминал заваленный разными грузами железнодорожный полустанок.

Днем в городке было шумно: стучало, грохотало, двигалось. Сейчас все угомонилось. Только время от времени глухо и коротко тарахтел мотор дизеля — пробовали работу электростанции; разбрызгивая холодные искры, трещала электросварка — там что-то ремонтировали; на столбе прилаживал динамик радист Фургонов.

Мы прощались со стройкой.

Дали затягивало сизой поволокой, и сухая, шершавая земля, казалось, была покрыта серым ворсистым сукном. Утром выйдет на простор первый бульдозер и, как ножницами, начнет вспарывать это сукно, обнажая темную подкладку. И оттого, что завтра все здесь оживет и загрохочет, что жизнь будет продолжаться без нас, было очень грустно.

Фургонов спустился со столба и по лестнице забрался на крышу вагончика, где белели изоляторы антенны, стал прилаживать к ним провода от динамика на столбе.

Клавка Моргунова, учетчица скреперной бригады, обходила вагоны, разыскивая своего загулявшего Тимофея. Она скрылась в крайнем вагончике, и через минуту из его дверей, будто споткнувшись о порог, вывалился огромный сибиряк Тимофей Неуемный. Неуемным мы прозвали Моргунова за то, что он ни в чем не знал меры. Механически-равнодушно мог съесть подряд три-четыре обеда, пока Клавка не скажет: «Хватит»! Если он бывал на вечеринке, то не поднимется из-за стола, пока не опорожнит все бутылки и тарелки. Не разбуди — кажется, проспит неделю. Но и работать мог, как исправная машина, без остановки и усталости, хоть сутки.